Скеллиг, стр. 16

— С тобой это тоже… случилось? — спросил я шепотом.

— Да. С нами со всеми.

Мы засмеялись. Я закрыл глаза. Опять попытался ощутить за спиной крылья. А потом, раскрыв глаза, попробовал увидеть крылья за спиной у Мины.

— И это будет снова, — сказала Мина. — Снова и снова. Правда?

— Да.

Мы заспешили по домам. Бежали всю дорогу, а остановившись у задней калитки, чтобы отдышаться, услышали папин голос:

— Майкл! Майкл!

Мы встали как вкопанные. А он продирался сквозь дебри нашего сада и перепугано звал:

— Майкл! Майкл!

И вдруг увидел нас, стоящих рука об руку у калитки.

— Ох, Майкл!

Он подбежал, сгреб меня в охапку.

— Мы лунатики, — сказала Мина.

— Да-да, — бормотал я ему в плечо. — Я ничего не помню. Я ходил во сне. Мы лу^натики.

Глава 32

Доктор Смертью сидел напротив меня за кухонным столом и держал меня за руки своими длинными узловатыми пальцами. От него пахло табаком. Кожа на тыльной стороне его ладоней вся была в бурых пятнышках. Папа излагал ему знакомую историю: как я вдруг исчез среди ночи и бродил по улицам, словно лунатик. В его голосе до сих пор сквозил испуг — он и вправду очень за меня перепугался. И мне ужасно хотелось его успокоить, объяснить, что со мной ничегошеньки не случилось.

— Я проснулся, а его нет. Я это сразу понял, еще не встав с постели. Когда кого-то любишь, беду чувствуешь каким-то десятым чувством. Верно, Дан?

Доктор Смертью изобразил улыбку; но смотрел по-прежнему непонимающе и колюче.

— Говорите, с ним была девочка?

— Да, Мина. Она увидела его ночью из окна. И вышла на улицу — помочь. Тоже за него испугалась. Так ведь, Майкл?

Я кивнул.

Доктор Смертью облизнулся.

— Мина. У меня такой пациентки нет, — произнес он. — Я ее не знаю.

Он сделал новую попытку улыбнуться.

— Значит, ты лунатик. — Он с сомнением вздернул брови. — Это правда?

Я смотрел прямо, не отводя глаз.

— Да, правда.

Он сверлил меня взглядом — холодным, бесстрастным. А сам — бледный как смерть. Уж у него за спиной крылья не вырастут.

— Дай-ка я тебя осмотрю.

Я встал, подошел поближе. Он посветил мне в глаза крошечным фонариком: сначала в один, потом в другой. Потом посветил в уши. Он дышал прямо мне в лицо. От него пахло одеколоном. Потом он задрал мне рубашку и принялся прослушивать спину и грудь стетоскопом. Руки у него были какие-то липкие.

— Какое сегодня число? — спросил он вдруг. — Какой месяц? Как зовут нашего премьер-министра?

Папа смотрел на нас и нервно покусывал губы.

— Умница, — пробормотал он, когда я без запинки ответил на вопросы.

Доктор Смертью взял меня за подбородок, приподнял.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Я покачал головой.

— Не робей. Мы с твоим отцом тоже это проходили. Такой период у всех бывает.

Я снова покачал головой.

— Крепкий, здоровый парень, — постановил доктор. — Теперь за ним нужен глаз да глаз. — Он хитровато усмехнулся. — Чтоб из кровати по ночам не выпрыгивал.

Он притянул меня к себе.

— У тебя сейчас непростое время. Внутри, в организме, все меняется. И окружающий мир порой кажется безумным и зловещим. Но ты все одолеешь.

— А Эрни вы лечили? — спросил я.

Он явно не понял, нахмурился.

— Эрни Майерса. Того, кто жил тут раньше.

— А, конечно. Этот из моих.

— А он не жаловался на… ну, будто ему что-то мерещится?

— Мерещится?

— Да, всякое. То в доме, то в саду.

Краем глаза я видел, что папа снова нервно кусает тубы.

— Мистер Майсрс был очень болен, — произнес доктор Смертью. — В сущности, он долгие годы бьит при смерти.

— Я знаю.

— Чем ближе человек к смерти, тем больше меняется его сознание. Оно становится… менее упорядоченным.

— У него тоже было?

— Ему виделось то одно, то другое. У меня таких пациентов много.

Он снова ухватил меня длинными пальцами за подбородок.

— А ты почаще итрай с друзьями в футбол. И, думаю, пора вернуться в школу. — Он взглянул на папу. — Да-да, нора. Он засиделся дома. — Доктор Смертью погладил мои вихры. — В этой голове слишком много дум, сомнений и тревог.

Папа проводил его до двери. Я слышал, как они перешептывались в коридоре.

Завтра — в школу, — весело сказал папа, вернувшись на кухню. Он старательно хорохорился, но по-прежнему покусывал губы и поглядывал на меня испуганно.

— Пап, ты прости меня, — прошептал я.

Он обнял меня крепко-крепко. Мы постояли так немного. Потом выглянули в сад.

— Почему ты расспрашивал об Эрни? — тихонько спросил папа.

— Не знаю. Так просто.

— Ты действительно ходил во сне? Ты сказал правду?

Мне ужасно хотелось выложить начистоту: про Сксллига, про сов, про все, что мы с Миной пережили ночью. Но я представил, как дико это прозвучит, и прикусил язык.

— Конечно, папа. Я сказал правду.

Глава 33

Наутро я и в самом деле отправился в школу. Урок Распутин начал с того, что заставил всех одноклассников меня бурно поприветствовать. Я, по сто словам, много пропустил, но он верит, что я быстро все нагоню. Я же в ответ сказал, что изучал эволюцию и знаю про археоптерикса. Он аж глаза выкатил от изумления.

— А как вы думаете, в современном мире, среди людей, есть такие существа? — спросил я.

Он выпучился еще больше.

— Ну, есть люди, которые не совсем люди, а существа, умеющие летать? — уточнил я.

И тут же услышал за спиной язвительное хихиканье Кута.

— Не забудь рассказать про девочку-обезьяну, — прошипел он.

— Это еще кто? — обалдело вымолвил Распутин.

— Девочка-обезьяна, — невозмутимо повторил Кут.

Но тут я услышал, как Лики велит ему заткнуться.

— Могли же остаться существа от обезьяньей эпохи, — настаивал Кут. — Девочки-макаки и мальчики-гориллы.

Я и ухом не повел в его сторону, а пояснил Распутину:

— Чтобы человек взлетел, его кости должны быть пневматизированы.

Он подошел, взъерошил мне волосы.

— Крылья в этом деле тоже небесполезны, — сказал он. — Похоже, ты и вправду прочитал много всего интересного. Молодец, Майкл. А ты, Кут, напрасно встреваешь. Мы отлично знаем, кто здесь мальчик-горилла.

Кут заржал. И оскалился по-обезьяньи, едва Распутин отвернулся и прошел к доске. Распутин сказал, что тему «эволюция» мы уже освоили и теперь изучаем строение человека: мышцы, сердце, легкие, пищеварительную и нервную систему, а также мозг.

— Не пропускай больше школу, Майкл, — добавил он. — Ты ведь не хочешь отстать еще больше?

— Нет, сэр, я буду ходить.

Распутин раскрутил длинный свертгутый в рулон плакат и вывссил на всеобщее обозрение разрезанного вдоль человека. Все было видно: ярко-алые легкие, сердце за ребрами, желудок с кишками, сплетение кровеносных сосудов и нервов. Мышцы были бурые, кости — белые, а мозг — голубовато-серый. Это чудище глядело на нас зияющими пустотами глазниц Класс притих. Многим сгало не по себе.

— Таковы все мы изнутри, — сказал Распутин.

Кут опять захихикал.

Распутин пригласил его к доске. И сделал вид, будто сдирает с него кожу и вскрывает грудную клетку.

— Да-да, — приговаривал он. — Внутри все мы одинаковы, какими бы ужасными ни были с виду. И если мы взрежем господина Кута, нашим взорам предстанет именно такая картина.

Он улыбнулся.

Ну, может, на картинке все выглядит чуть поаккуратнее, чем в жизни.

Кут быстренько скользнул за парту.

— А теперь, — сказал Распутин, — прошу вас положить руку себе на грудь, слева. Вот так. Ощутите, как бьется ваше сердце.

Мы ощутили. Я подумал, как т телепо было бы признаться Распутину, что я ощущаю сразу два сердца: свое и малышкино.