Свет не без добрых людей, стр. 56

- Значит, мне веры нет!.. Так выходит? А то, что она мне в еду каких-то порошков подсыпала, это что, по-вашему?.. Как называется, когда человеку отраву дают?

- Что еще за отрава? - насупился Булыга недовольно и настороженно.

- Таблетки такие в аптеке брала и мне в еду, значит. Я хлебнул ложку - чувствую, что-то не того, гадость какая-то. А дочь говорит: это тебе мамка таблетки положила.

- Так почему ж ты решил, что отрава? А может, она тебя витаминами подкармливает, - успокоился Булыга и весело засверкал глазами.

- Витамины?! Да у меня от этих ее витаминов такое желудочное расстройство происходило, что хоть в дом не заявляйся.

На этом, собственно, и закончился разговор со Станиславом. Но Посадова решила довести дело до конца и предложила директору вызвать Домну для разговора. Пока ходили за Домной, прошло, наверно, около часа. В кабинете директора собралось еще несколько человек: агроном, начальник строительства, председатель рабочего комитета и Михаил Гуров. И вот легкая на помине Домна с шумом и визгом ворвалась в кабинет директора. Уже с порога она натренированным движением столкнула на затылок платок, растрепала волосы для пущего эффекта, затем как-то уж очень ловко расстегнула ситцевую кофточку и бесстыже оголила грудь до самого пояса.

- Во, глядите, начальнички, все глядите, как меня муженек разукрасил! - закричала Домна, выставляя всю в жирных пятнах йода дряблую грудь. - Полюбуйтесь, что ваш ирод натворил!.. А вы его покрываете. Где бедной женщине защиту искать? Где, я вас спрашиваю?!

И, размахивая воинственно руками, поворачиваясь обнаженной грудью то в одну, то в другую сторону, она продолжала трагическим голосом кричать:

- Потворствуете, смерти моей ждете!

- Перестань, бесстыжая, - резко оборвала ее Посадова. - И прелести свои спрячь.

- А-а-а, прелести тебе мои не нравятся! - снова закричала Домна. - Так ты не смотри, отвернись. Я не к тебе пришла. Я вот директору покажу, пусть свидетельствует побои. А то все мне веры нет.

- Сейчас засвидетельствуем, - сказал Булыга хитровато и, позвонив по телефону в больницу, попросил врача зайти к нему в кабинет, если можно, то сейчас.

- Ты ж сам смотри, на што тебе врач. Ай ослеп или глазам своим не веришь? - наступала Домна, приближаясь к Булыге.

Роман Петрович брезгливо морщился, заслоняясь от нее выставленными вперед ладонями и приговаривая:

- Я пока что не ослеп и тебя всю насквозь вижу. Меня ты не проведешь. Мне эти ваши штучки знакомы.

- А-аа, и вы… с убивцем заодно. Вам бы только чужих коз стрелять, на это вы мастера. Бедных детей без молока оставил, голодом моришь, а сам вон какое пузо наел. Не-ет, правда есть на свете. Не радуйтесь, миленькие, и на вас управа найдется! Я в райком пойду, до самой Москвы доберусь, до Хрущева дойду, - пригрозила Домна и, застегивая на ходу кофточку, подалась к выходу. Но у самой двери ей преградила дорогу Надежда Павловна.

- Куда же вы, Балалайкина, сейчас врач придет.

- Вы все тут одним миром мазаны! - кричала Домна, пытаясь обойти Надежду Павловну. Но Булыга быстро оценил обстановку, вышел из-за стола, воздвиг у двери свою гигантскую фигуру, пробасил:

- Нет уж, милая дамочка, не можем мы тебя так отпустить, права не имеем. Обязаны защитить и наказать твоего истязателя. Придется врача подождать.

Больница была рядом, и женщина-врач не заставила себя ждать. Осмотрев "потерпевшую", врач спокойно и с убеждением сказала:

- Ничего страшного: довольно распространенный случай симуляции побоев. Синяк делается очень просто, легкий ожег шляпкой гвоздя. Ну и, само собой, йод для эффекта.

В присутствии врача Булыга спросил Домну:

- А теперь ответь нам, уважаемая потерпевшая: зачем ты мужу в пищу мышьяк подсыпала? Отравить хотела?

Разоблаченная в симуляции, Домна порядком струхнула и от нападения перешла к защите.

- Я? Отравить?.. Это кто ж такое на меня наклепал? Что он, не отец детей моих, не муж мне? Да у кого ж это рука подымется на отца своих детей, на мужа собственного?

- А таблетки в пищу кто подкладывал? - строго, как следователь, спросила Посадова. - Нам все известно, Балалайкина!

- Вот вы об чем, - догадалась Домна. - Так какой же это мышьяк? Это ж пурген. В аптеке покупала… Разве ж им отравишь? Это ж лекарство, а никакая не отрава. Доктора прописывают как слабительное.

- Значит, все-таки клала в пищу мужу таблетки? - допытывался Булыга, подмываемый любопытством.

- Ну и что, клала? - понизив голос, призналась Домна. - Хотя б и клала, что из этого? Пурген он безвреден.

- Зачем клала?

- А чтоб к полюбовнице не бегал, - опять взорвалась Домна.

Тут все сразу разразились громким хохотом, сквозь который пророкотал комментирующий голос Булыги:

- Да, братцы-товарищи. При такой ситуации к любовнице не пойдешь. Куда там!.. Ой, умора, от чертово семя! Додумаются ж.

Много видела Надежда Павловна всякого в жизни, но то, что увидела и услышала сейчас, переходило всякие границы. Было гадко и противно думать о недостойном человека поступке. Хотелось умыться, будто грязь этой женщины коснулась тебя. И все-таки решила рассказать Вере: пусть учится у жизни, человеку полезно знать и такое.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Стайки шумливых ребят росистым утром слетались в школу, где мелодичный задорный призыв колокольчика вещал о приходе осени. А навстречу ребячьим стайкам все ближе и ближе к югу неторопливо и нехотя удалялся бойкий, крикливый, изумленный птичий гомон. Привыкшие уносить с собой лето, птицы неожиданно пришли в смятение - лето не хотело уходить; ему жаль было расставаться с землей, на которую солнце так много бросило жарких лучей, а небо не скупилось на теплые дожди, и люди не жалели пота своего, времени и сил, и земля к началу сентября сумела, как холеная и взлелеянная жизнью молодуха, сохранить сочность и свежесть лица своего. Потому-то и нежилось сладко лето на земле, не спешило уходить, любовалось не снятой рябиной и свежей-свежей, вторично побежавшей отавой - хоть в третий раз коси, - купалось на зорях в речных туманах, упивалось по ночам прохладными росами, а безмятежно тихими днями играло и ласкалось с солнцем, принимая от него еще горячие поцелуи. В томном блаженстве и счастье лето забылось, потеряв счет дням и неделям.

А птицам забываться нельзя, у них хорошая память, и график жизни, рассчитанный по календарю, соблюдается неукоснительно. Бывает, конечно, - в семье не без урода - зазевается какая-нибудь перелетная, отобьется от стаи своих сестер и погибнет, прихлопнутая коварным и жестоким морозом.

Еще на зорьке Михаил настрелял жирных, тяжелых в полете перепелок. Это было его любимое блюдо.

У Михаила был свой способ приготовления перепелок. Замуровав прямо с пером выпотрошенную и заправленную специями перепелку в глиняный шар, он затем клал этот шар в горячую золу или в древесные угли. В своеобразной глиняной камере тушилась перепелка в собственном соку, пропитываясь насквозь ароматами антоновского яблока, белых грибов, лука и душистого перца. Когда же глиняный шар превращался в твердый, словно камень, обожженный сосуд, Михаил брал молоток или плоскозубцы и аккуратно, как грецкий орех, раскалывал скорлупу. Все перо до последней пушинки оставалось впаянным в глину. А розовое, нежное, душистое блюдо обдавало таким ароматом, которого не ведали самые изысканные чревоугодники из царей, князей и миллионеров.

После полудня, как и условились, Михаил и Вера отправились по грибы в недалекую, километра за полтора от Забродья, березовую рощу. Стояла та редкостная, изумительная пора года, когда лето прощается с землей и никак не может расстаться. Солнечный, тихий и нежаркий, только народившийся сентябрь, казалось, еще не тронул своей красочной кистью луга, леса и поля: густая зелень еще царствовала в просторном и хрустально-прозрачном мире, даже как будто меньше стало желтых и рыжих пятен в полях и на лугу, будто к земле возвращалась вторая молодость, а Михаил уже чувствовал дыхание осени. Запахи ее прилетели раньше красок, вливались в душу тонкой горьковато-пряной влагой, бередили ее негромко и тоскливо, рождая грустные чувства о чем-то ушедшем, упущенном, нелепо потерянном, именно чувства - не совсем ясные, неуловимые, как тени, и совершенно не признающие логики, рассудка и мыслей. Эти тихие, осенние запахи уходящего как-то зримо открывали движение времени, неумолимое и быстрое, торопили куда-то, волновали, заставляли бежать вслед за бесконечным, никогда не повторяющимся потоком, называемым жизнью.