Раб своей жажды, стр. 17
И все равно я снова предупредил Толстяка, чтобы он был бдителен. Он согласился не расставаться с револьвером, но, думаю, больше из чувства компромисса, чем из убежденности, что ему действительно угрожает опасность. У меня создалось ощущение, что он подтрунивает надо мною. Шли дни, брамина так и не отыскали, и я уже стал задумываться, не оказался ли я в дураках. Пампер начал отпускать свою охрану. Он то и дело поддевал меня и как-то вечером в клубе заставил согласиться с тем, что опасность, видно, миновала. Он от души смеялся над моими страхами, я поддакивал ему, и тот вечер мы закончили в довольно веселом настроении. Мы вышли, пошатываясь, довольно поздно, и, поскольку Пампер квартировал ближе к клубу, чем я, он предложил мне переночевать у него. Я согласился, да и дом у Пампера был приятнее, чем моя квартира, — там чувствовался семейный дух. Тонга (двухколесная бричка) прогрохотала по мостовой и остановилась у бунгало Пампера. Мы сошли и расплатились с извозчиком. Вокруг стояла тишина, и мы задержались на веранде, засмотревшись на звезды. Как вдруг из дома донесся пронзительный крик, за которым последовал выстрел.
Мы со всех ног бросились внутрь и застали ужасную картину: там стояла госпожа Пакстон с дымящимся пистолетом в руке, а на полу лежал мертвый брамин. Я склонился над трупом. Каким-то чудом пуля попала прямо в сердце, и, перевернув тело, я довольно усмехнулся.
— Конец ему! — констатировал я.
Но госпожа Пакстон вдруг затряслась неудержимой дрожью.
— Нет, нет, — всхлипывала она. — Вы не понимаете…
Она уронила пистолет, повернулась и показала на открытую дверь.
— Тимоти… Он, — она сглотнула, — он… он мертв!
И разразилась рыданиями.
Мы кинулись в комнату Тимоти. Мальчик лежал на постели. Горло его было разорвано, а противокомарная сетка вся забрызгана кровью.
— Нет! — вскричал Пампер. — Нет!
Он упал на колени у постели Тимоти и протянул руку погладить мальчика по волосам. Мое сердце разрывалось при виде того, что этот храбрый человек плачет, как ребенок, но я знал, что ничего не могу сказать. Госпожа Пакстон подошла к нему, он приподнялся и обнял ее. Вдруг она замерла.
— Я видела, что он пошевелился! — вскрикнула она. — Говорю вам, я видела — он пошевелился!
Пампер и я впились взглядами в лицо Тимоти. Теперь на нем играла улыбка, которой совершенно точно раньше не было!
— Что же это… — прошептал Пампер.
Внезапно Тимоти открыл глаза.
— О Боже мой, — рассмеялась госпожа Пакстон. — Он жив! Жив!
— Позовите Элиота, — сказал я.
— Но зачем? — удивилась госпожа Пакстон. — С ним же все в порядке!
— В порядке? — переспросил я.
Мы вновь посмотрели на Тимоти. Он приподнялся, и в ране на его горле все еще бурлила кровь. Но что ужаснее всего, глаза его голодно блестели, побелевшее лицо мальчика словно сморщилось.
— Позовите Элиота, — повторил я.
Госпожа Пакстон зарыдала и, повернувшись, выбежала из комнаты. Пампер и я последовали за ней, заперев за собой дверь на засов.
Через двадцать минут появился Элиот. Мы с ним вошли в комнату Тимоти, и я сразу увидел на его лице отчаяние.
— Оставьте меня! — велел Элиот.
Я повиновался, а через несколько минут приехал профессор Джьоти.
— Мне сообщили, — проговорил он и без каких-либо дальнейших объяснений прошел в комнату Тимоти.
До нас донеслись приглушенные голоса, доктор и профессор, похоже, спорили. Затем дверь отворилась, Элиот вышел и заговорил с госпожой Пакстон. Он попросил разрешения оперировать, она без слов согласилась, и Элиот кивнул. Выглядел он ужасно и, судя по всему, никаких надежд не питал. Он закрыл за собой дверь, и до нас донесся скрежет ключа в замочной скважине. Появился доктор лишь часом позже. Рубашка его была забрызгана кровью, а на лице был явно запечатлен провал.
— Мне очень жаль, — пробормотал он, и. Боже мой, он действительно скорбел. Элиот подошел к госпоже Пакстон, взял ее руки в свои и сжал их. — Я ничего не мог сделать…
Он попросил Пакстона не входить в комнату, но Пампер настоял:
— Он же мой сын… был… моим сыном!
Мы вошли вместе. Вся комната была забрызгана кровью.
Тимоти лежал распростершись на кровати и походил на анатомический муляж, ибо грудь его была вскрыта, а сердце вынуто.
Пампер, казалось, не мог оторвать глаз от трупа сына.
— Неужели это было необходимо? — спросил он наконец
Профессор Джьоти, стоявший в дальнем углу комнаты, слегка качнул головой.
— К сожалению! — прошептал он.
Пампер кивнул, пристально вглядываясь в лицо Тимоти, которое абсолютно лишилось юных мальчишеских черт — перекошенное, побелевшее, заострившееся в жестокости.
— Не позволяйте моей жене заходить сюда, — сказал Пампер, повернулся и вышел из комнаты, возвращаясь к госпоже Пакстон.
Тело он приказал отвезти в морг. Вот так и закончилось наше приключение в Каликшутре.
На следующий день пришли приказы для меня. Возвращаясь назад, на равнины, я постарался выбросить из головы ужасы прошлого месяца. Впереди ждал мой полк, и вскоре у меня не осталось времени обращаться к прошлому. Новые приключения ждали меня, новые задания.
Хури!
Что мы наделали? Что я наделал? Я — врач. Хранитель человеческой жизни. А вы убедили меня стать убийцей.
Да, я возвращаюсь в Англию. Эти ваши разговоры о вампирах, жестоких демонах и кровожадных богах… Как мог я вас послушать! «Все это существует», — говорили вы. «Нет! И еще раз нет!» — отвечаю я.
В Индии, может быть, верят в такое, но я, как вы часто напоминали мне, я — не индус. Так что я вернусь, как, без сомнения, должны вернуться все мы, британцы, в свой мир, где смогу быть уверен в том, что есть и чего нет. Где смогу заниматься практикой, как мне велит совесть. И где искуплю свою ошибку, где буду спасать, а не уничтожать человеческие жизни.
Выезжаю в Бомбей завтра. Билет на пароход до Лондона уже заказан. Сомневаюсь, что мы когда-либо еще встретимся.
Жаль, Хури, так расставаться.
За сим и остаюсь, ваш невольный друг
ЧТО МЫ НАТВОРИЛИ?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Письмо д-ра Джона Элиота профессору Хури Джьоти Навалкару
Лондон, Уайтчепель, Хенбери-стрит, «Подворье Хирурга» 5 января 1888 г.
Мой любезный Хури!
Как видите, я теперь прочно обосновался в Лондоне. Думаю, что вы запомните адрес и, несмотря на то, как мы расстались, воспользуетесь им, написав мне. Сейчас, у меня мало возможностей участвовать в спорах, которыми мы увлекались раньше. Я никогда не был особо уживчивым человеком и все же иногда чувствую себя более одиноким в этом могучем шестимиллионном городе, чем когда-то среди Гималайских вершин. Из моих самых старинных друзей одного, Артура Рутвена, нет в живых — он, по-видимому, пал жертвой жестокого и бессмысленного убийства. Трагическая потеря! Мне его очень не хватает, ибо это был великолепный человек. Другой мой друг, сэр Джордж Моуберли, — . вы, может быть, читали о нем в газетах, ибо он сейчас министр в правительстве, — практически забыл меня, так что я лишился его, как и бедняги Рутвена. Я оплакиваю их обоих.
Хотя не могу сожалеть о своей изоляции. Вообще-то в моем распоряжении мало времени. Число моих пациентов все время растет, так что работой я загружен с головой. Мой кабинет расположен в самом отверженном районе этого великого города отверженных. Нет ни одного вида пороков или ужасов, которые бы не порождали здешние улицы, поэтому в течение целого месяца я. ничего не чувствовал кроме гнева и отчаяния. В моей поездке за границу мною двигала гордыня — почему я решил, что мне надо ехать на Восток, чтобы облегчить бремя человеческих страданий, когда здесь, в богатейшем городе мира, царит столь ужасное отчаяние?
Вам я могу признаться в своих чувствах к этому городу. С другими, однако, да и самим собой, я холоден, как лед. Иначе и быть не может. Ибо как еще я смогу пережить все, что вижу вокруг? Человек в подвале умирает от оспы, его жена на девятом месяце беременности, их дети ползают голые в грязи. Маленькую девочку, которая две недели как умерла, находят под кучей ее живых братьев и сестер. Вдова, больная скарлатиной, продолжает торговать своим телом в крохотной комнатушке на чердаке, в то время как ее дети мерзнут на пронизывающем ветру внизу, на улице. Даже в трущобах Бомбея мне не доводилось видеть подобного. Эмоции в таких условиях — пламя свечи на сильном ветру, и даже гнев я едва ли могу себе позволить. Но, к счастью, я по природе своей, как вы помните, существо бесстрастное. Силы логики и рассудка, на которые я опираюсь сейчас в Уайтчепеле, всегда были преобладающими чертами моего склада ума. Несмотря на все ваши усилия, Хури, меня так и не тронули восточные учения. Вы, может быть, думаете, что все мои годы, проведенные в Индии, пропали зря. Но ничего не могу поделать с тем, каков я есть. Для меня никогда не будет иной реальности, чем та, которую я наблюдаю и о которой иногда делаю выводы.
«А как же то, что видел ты в Каликшутре?» — наверняка спросите вы меня. Сомневаюсь ли я в правдивости виденного? Могу ли я объяснить все это логически? Признаюсь, что пока еще нет, но я много работаю и в один прекрасный день смогу найти объяснение. Пока же ясно одно, Хури: я не приемлю ваших толкований. Демоны? Вампиры? Какое науке дела до таких фантастических идей? Никакого. Вновь повторю — меня не интересует невозможное. Врач, копающийся в подобном, вскоре опускается до уровня знахаря. Я не стану выродившимся врачом, знахарем, свершающим ужасные ритуалы для умиротворения ужасов и духов, которые он не может понять. Воспоминания о бедном сынишке Пакстона до сих пор тревожат меня. Боль в его глазах, поток крови, хлынувший из его развороченного сердца… Кем он стал, Хури? Жертвой ужасной и необъяснимой болезни — да, но не призраком, не существом, подлежащим уничтожению. Вне сомнения, я не мог ему помочь, и все же меня угнетает осознание того, что я не постарался вылечить мальчика, а вместо этого убил, предумышленно убил его! И, совершив это, я предал дело всей своей жизни.
Ибо повторю — я оптимист и ученый. Это главное, чем я могу гордиться. Тайны, над которыми я работаю, должны иметь ответы, данные, которые я исследую, должны быть наблюдаемы. Помните мои методы? Поиск, изучение, выводы… Я остаюсь тем, кем всегда был — рационалистом, и моя жизнь, посвященная исследованиям, сохраняет ценность. Как видите, я не отказался от исследований. Наоборот, я построил небольшую лабораторию и при помощи имеющегося здесь оборудования обрабатываю данные, собранные в горах. К этому письму прилагаю экземпляр написанной мною краткой статьи, где изложены некоторые мои предварительные размышления. Вы заметите, что я еще не потерял интерес к этим белым кровяным клеткам, которые изучал ранее, и загадке их примечательной живучести. Предо мною еще долгий путь, но, пройда его до конца и решив проблему, вряд ли я обнаружу, что во всем виноваты вампиры.
Напишите мне. Как вы заметили из этого письма, я не прочь продолжить наши споры. Ответьте поскорее и не церемоньтесь со мной.