Бегство Квиллера, стр. 37

Он стоял, чуть расставив ноги, слегка покачиваясь на носках и взвешивая конверт на ладони; напряжение покидало его, потому что, чувствовалось, он готовился к гораздо более опасному заданию.

— Все ясно. Значит, как только выйду из машины, я должен вуду оторваться от них, так? В здании вокзала? Они не успеют засечь меня, я буду действовать без промедления.

— Еще раз — попытайтесь оторваться от них, но особенно не старайтесь.

— А когда я выполню задание?

— Исчезайте. Теперь уже вы не будете представлять для них интереса.

Я заметил, как он замялся, увидев имя на конверте — Гаррисон Дж. Маккензи. Он пытался понять, почему я оставляю послание в публичном месте, привлекая для этого другого человека, и что произойдет, если слежка узнает о конверте.

Но они этого не сделают.

— О`кей, сэр. Должен ли я сообщить в Челтенхем?

— Я сам это сделаю. — Взгляд на часы. — У вас осталось меньше двух минут. Оставьте сумку здесь. Он опустил ее на пол.

— Выходить мне с той?..

— Нет, вот сюда.

Я провел его через кухню и вывел на задний двор. Струи дождя в конусе света от уличного фонаря косо секли землю, пахло железом.

— Выходите вон через ту дверь в стене. Машина на другой стороне улицы.

— “Тойота”.

— Совершенно верно.

Он сунул конверт за отворот куртки и внезапно в упор взглянул на меня.

— С вами все в порядке?

— Никогда не следует отчаиваться. — Кивнув, он двинулся сквозь пелену дождя к дверям. Вернувшись в отель, я прошел по коридору, взял его сумку и поставил ее за стойку, и в эту секунду воздух колыхнулся от тяжелого грохота взрыва, в щелях жалюзи блеснула ослепительная вспышка, и я застыл на месте, зажмурив глаза — нет, о нет. Матерь Божья, прости меня.

17. Распятие

Стук дождя по крыше.

За этим ровным гулом крылась тишина, в которой не было дождя, и я слушал ее. И те еле заметные звуки, которые нарушали тишину и, расплываясь, исчезали: далекие голоса на других этажах гостиницы, стук захлопнувшейся двери, низкое жужжание корабельной сирены на реке.

Это было необходимо, жизненно важно — слиться с ровным шумом дождя, который, превратившись в тишину, должен помочь засечь каждый легкий звук, пронизывающий ее, ибо он мог подкрасться ко мне босиком, и единственный шанс для меня, затаившегося здесь на пятом этаже, — уловить еле слышный звук, который он мог издать: легкий скрип половицы, шуршание одежды, когда он приподнимет руки, готовясь к решительному броску, его сдавленное дыхание.

Тьма, угольно-мертвенная тьма.

Еще минуту назад, когда, пробираясь сюда, я был на середине коридора, свет горел — четыре тусклые лампочки в густом слое пыли на них. Теперь они погасли. Выключатель был не в коридоре, а за углом, на площадке лестницы. Поэтому я и понял, что он здесь: ему нужна темнота.

В последние несколько секунд я понял, что он пошевелился, о чем мне сказало изменение давления, всхлип воздуха в его перехваченном паузой горле и горячее, острое прикосновение струны, прежде чем я смог…

Здесь гул дождя слышался громче, чем в другом месте; нашел ли Ал сумку за стойкой?

Кто-то пошевелился рядом со мной.

Он стремительно бросился ко мне, и я вскрикнул…

Нежные детские ручки.

— Хочешь меня, хочешь меня?

Ко мне прижимались маленькие остроконечные груди, я обонял ее запах, когда она прижалась ко мне, нет, не прижалась, обхватила, и это было совсем другое ощущение.

— Нет, — с трудом перевел я дыхание и застыл на месте, прислушиваясь к звукам-мостикам от ночных кошмаров к реальности: шуму дождя по крыше, который тут был громче, ибо бил по проржавевшим листам железа и, может быть, поэтому она и испугалась, как ребенок пугается удара грома.

Так что я обнял ее, и она калачиком свернулась рядом со мной. Она неправильно поняла мое движение: раздвинув ноги, она стала приподнимать и опускать бедра, и я шепнул:

— Нет, Чу-Чу, не надо трахаться.

— Нет?

— Ты должна поспать, — сказал я. Она замерла и приобняла меня совсем по-другому — не как исполнительная проститутка, а с той нежностью, которая таилась в женщине-ребенке: она давно не знала, что такое получать и дарить нежность, как я прикинул, — в лагере беженцев, пока Чен не научил ее ласкам, когда она ему отдавалась.

Через несколько минут она снова провалилась в сон, ее голова лежала на моей руке, а я тут же забыл о ней, и меня снова охватила злость, обращенная на самого себя, потому что, покидая “Красную Орхидею”, я знал, кто принял на себя смертельный удар, предназначавшийся мне, — Венекер.

Я не подумал.

Скорбь и ярость, как псы, терзали меня, и я не мог избавиться от чувства неизбывной вины. Сон приносил лишь краткое забытье, и даже в эти минуты, когда уходила боль, я видел все снова и снова: ослепительная вспышка в щелях жалюзи; глухой гул взрыва и изумленный голос Ала — что там, черт побери, происходит?

Венекер.

“С вами все в порядке?”

Он думал обо мне, о моем благополучии, зная, что я обложен со всех сторон и зная от Пеппериджа, что я противостою Шоде — и все же он медлил, расставаясь со мной, ибо ему не хотелось оставлять меня в одиночестве. Венекер, человек, которого использовали для спасения других; и он их вытаскивал из самых невообразимых ситуаций; я знал таких людей, он был одним из них, и пользоваться их помощью — высокая честь для меня, моя привилегия — и вот что я для него сделал: послал его прямо в смертельную западню, которая я разорвала его на куски и, о. Матерь Божья, смилуйся надо мною.

Чен увидел, в каком я состоянии, почувствовал, какая ярость обуревает меня.

— Что случилось?

— Колеса отлетели.

Он втащил меня внутрь, захлопнул металлическую дверь и включил охранную сигнализацию.

— Колеса отлетели?

Идиома, которой пользовались в Бюро.

— Так говорят, когда кто-то погибает. — Я произнес это с таким выражением, что он только уставился на меня своими глазами без ресниц и промолчал. Он сам был напряжен, хотя лицо его ничего не выражало; и я сказал: — Мне жаль твоего друга. Я имею в виду второго пилота с 306-го рейса.

— Тебе удалось выбраться оттуда?

— Да.

— Что там… то есть, как он… — я ждал продолжения, но он сказал: — Да какая, мать твою, разница, поднимайся наверх. В большой, тесно заставленной комнате, он спросил меня:

— Чего ты здесь ищешь, Джордан?

— Убежища.

— От дождя?

— От людей.

— От людей Шоды?

— Да.

— Ты хочешь сказать, что тебе нужно надежное укрытие?

— Можно и так сказать. На несколько дней. Задумавшись, он склонил набок удлиненную голову, внимательно рассматривая меня.

— Через час я улетаю, а ты, если хочешь, можешь оставаться. У тебя такой вид, словно ты из-под душа. Развесь-ка там свои вещи, к утру они высохнут.

Когда я вернулся, он дал мне шелковое кимоно, от которого пахло опиумом.

— Пока ты здесь будешь, кое-что для меня сделаешь, о`кей?

— Как скажешь.

Он все еще рассматривал меня, прикидывая и размышляя.

— Когда тот самолет разбился, ты, должно быть, решил, что я имею к аварии отношение, не так ли?

— Это приходило мне в голову.

— Могу себе представить. Теперь ты знаешь, что это не так, иначе бы ты здесь не очутился.

— Кэти рассказала мне о твоем приятеле. — За него поручился и Пепперидж.

Чен глянул на авиационный хронометр, лежащий на столе.

— Еще бы. — Он снова склонил голову набок. — Тебе придется полностью довериться мне, так?

— Не думаю, что ошибусь.

— В таком случае, с тобой будет покончено.

— Совершенно верно.

— Нет никаких причин, — задумчиво продолжил он, — из-за которых я должен выкинуть тебя мордой в дерьмо, но если причины появятся, именно это я и сделаю. Но, если все, что ты мне сказал, — правда, беспокоиться тебе не о чем. Кроме того, ты хорошо относишься к Кэти. — Он вытащил одну из своих черных сигарет и закурил. — И если ты останешься тут в мое отсутствие, я должен доверять тебе. — Выпустив дым, он проводил его глазами. — Я не говорю о малышке Чу-Чу, потому что ты и так добр с ней — она всего лишь ребенок. Но чувствуй себя совершенно свободным. Я говорю о…