Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке), стр. 27

— В ту эпоху, — вставил дядюшка Югенен, — были еще бульварные газеты, позволявшие худо-бедно существовать.

— Верно, — подтвердил Кенсоннас, — но при всех бесспорных достоинствах их постигла судьба кобылы Роланда: ребята, редактировавшие эти газетки, настолько изощрялись в остроумии, что жила в конце концов истощилась; никто уже ничего не понимал, даже те, кто еще читал. Кстати, эти милые литераторы в конце концов перестреляли друг друга, в прямом и переносном смысле слова, ибо никогда более не собирался такой урожай пощечин и ударов тростью, — чтобы выдержать, надо было иметь крепкую спину и столь же крепкие скулы. Чрезмерность привела к катастрофе, и бульварная журналистика канула в забытье, как еще раньше серьезная.

— Но, — спросил Мишель, — разве не существовала еще и критика, неплохо кормившая своих служителей?

— Конечно, — ответил Кенсоннас, — у нее были свои принцы! Люди, кому было не занимать таланта, еще могли им поделиться! Выстраивались очереди на прием к Великим, кое-кто из них не гнушался даже устанавливать тарифы на свои похвалы, и им платили, платили до тех пор, пока непредвиденный случай не погубил разом всех этих великих жрецов разносов.

— Что за случай? — спросил Мишель.

— Буквальное применение некой статьи Кодекса. Поскольку любой упомянутый в какой-либо газетной заметке имел право опубликовать ответ на том же месте и в том же числе строк, авторы театральных пьес, романов, трудов по философии и истории принялись в массовом порядке отвечать критикам. Каждый имел право на точно такое же количество слов, и каждый этим правом пользовался; газеты сначала пробовали сопротивляться, пошли судебные процессы, но газеты их проигрывали. Тогда, чтобы удовлетворить жалобщиков, газеты увеличили формат. Однако в поток протестующих влились еще и всякого рода изобретатели, стало невозможно что-либо напечатать, чтобы не быть обязанным опубликовать ответ. Злоупотребления приняли такой масштаб, что в конце концов критика была прикончена на месте. А с ней исчезла и последняя возможность жить журналистикой.

— Но что же делать? — спросил дядюшка Югенен.

— Что делать? В этом весь вопрос — только разве стать врачом, если не хочешь идти ни в промышленность, ни в коммерцию, ни в финансы. И то, дьявол их побери, болезни, как кажется, сходят на нет, и если факультет [71] не сумеет привить людям новые, скоро врачи останутся без работы! Не говорю уж об адвокатуре: процессов больше не устраивают, считают за лучшее договориться; плохую сделку предпочитают хорошему процессу, это быстрее и выгоднее!

— Но, как я понимаю, еще существует финансовая пресса, — заметил дядя.

— Да, — согласился Кенсоннас, — но захочет ли Мишель пойти туда, сделаться составителем финансовых бюллетеней, обрядиться в ливрею Касмодажа или Бутардена, править злосчастные столбцы цифр торговли салом, рапсом или трехпроцентным займом, каждый день попадаться с поличным на ошибках, с апломбом предсказывать события, исходя из правила, согласно которому, если прогноз не оправдается, о пророке забудут, а если оправдается, можно петь осанну собственной проницательности; наконец, брать наличными за то, чтобы раздавить конкурента к великой пользе какого-либо банкира, что даже менее достойно, нежели вытирать пыль в его кабинете! Пойдет ли Мишель на все это?

— Нет, уж точно нет!

— Остается только государственная служба, можно стать чиновником; их сейчас во Франции десять миллионов. Подсчитай шансы на продвижение и занимай очередь!

— Ей-богу, — сказал дядюшка, — может быть, такое решение было бы самым разумным?

— Разумным, но беспросветным, — возразил юноша.

— И все-таки, Мишель.

— В обзоре профессий, могущих прокормить, — ответил племянник, — Кенсоннас одну все же упустил.

— Которую? — полюбопытствовал пианист.

— Драматурга.

— Так ты хочешь заняться театром?

— Почему бы и нет? Разве театр не кормит, говоря твоим отвратительным языком?

— Послушай, Мишель, — ответил Кенсоннас, — вместо того, чтобы рассказывать тебе, что я думаю, я предоставлю тебе возможность самому вкусить это. Я дам тебе рекомендательное письмо к Генеральному директору Драматических Складов, и ты себя испытаешь!

— Когда?

— Не позже чем завтра.

— Договорились.

— Договорились.

— Это всерьез? — осведомился дядюшка Югенен.

— Абсолютно всерьез, — ответил Кенсоннас. — Может быть, он и справится. Во всяком случае, что сейчас, что через полгода, очиновничиться время будет.

— Что ж, Мишель, проверим тебя в деле. Но вы, месье Кенсоннас, вы разделили несчастье, постигшее этого ребенка. Могу ли я позволить себе спросить, что собираетесь делать вы?

— О, месье Югенен, обо мне не беспокойтесь, — ответил пианист, — Мишель знает, что у меня есть великий план.

— Да, — подтвердил юноша, — он хочет удивить век.

— Удивить век?

— Такова высокая цель моей жизни. Думаю, дело у меня в кармане, но сначала я намерен поехать за границу и сделать первую пробу там. Знаете, именно там создаются великие репутации.

— Ты уедешь? — спросил Мишель.

— Через несколько месяцев, — ответил Кенсоннас, — но я быстро вернусь.

— Удачи вам, — пожелал г-н Югенен, протягивая руку поднявшемуся Кенсоннасу, — и спасибо за дружбу, которую вы испытываете к Мишелю.

— Если ребенок хочет пойти со мной, — ответил пианист, — я немедленно добуду ему рекомендательное письмо.

— Охотно, — согласился юноша, — прощай, мой добрый дядюшка!

— Прощай, сын мой!

— До свиданья, месье Югенен, — сказал пианист.

— До свиданья, месье Кенсоннас, пусть фортуна вам улыбнется!

— Улыбнется? — ответил Кенсоннас. — Больше чем улыбнется, месье Югенен, я хочу, чтобы она приветствовала меня раскатистым смехом!

Глава XIV

Большие Драматические Склады

В эпоху всеобщей централизации, распространявшейся на духовную сферу в той же мере, что и на область механики, создание Драматических Складов было делом естественным и необходимым. В 1903 году нашлись люди, одновременно практичные и находчивые, которые получили лицензию на образование этой крупной и важной компании.

Но двадцатью годами позже она перешла в руки государства и теперь работала под началом Генерального директора, имевшего чин Государственного Советника.

Здесь пятьдесят театров столицы снабжались пьесами всевозможных жанров; одни изготовлялись в плановом порядке, другие — по заказу, будь то под актера или под идею.

В этой новой ситуации цензура скончалась естественной смертью, и символические ножницы, заброшенные подальше, ржавели в столе; они, впрочем, давно затупились от чрезмерного употребления, но правительство не захотело тратиться на то, чтобы их наточить.

Директора как парижских, так и провинциальных театров были государственными чиновниками, их назначали, содержали, провожали в отставку и награждали в зависимости от возраста и заслуг.

Актеры оплачивались из бюджета, но еще не имели статуса государственных служащих. Былые предрассудки по отношению к ним день ото дня стирались, их ремесло вошло в число вполне почтенных профессий, их все чаще приглашали участвовать в спектаклях, что ставились в частных салонах; там они делили роли с завсегдатаями, и в конечном счете их стали принимать за своих. Случалось, что великосветские дамы, подавая реплику великим актрисам, так обращались к ним:

— Вы лучше меня, мадам, на вашем челе светится добродетель; я же всего лишь несчастная куртизанка!

Такие вот звучали любезности.

А один разбогатевший актер Комеди Франсэз ставил у себя дома пьесы интимного характера, приглашая играть отпрысков хороших семей.

Все это невероятно подняло профессию актера.

Создание Больших Драматических Складов привело к исчезновению шумного племени драматургов. Служащие компании получали свое ежемесячное жалованье, кстати весьма высокое, а государство оприходовало сборы.