Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести, стр. 12

Идём мы обратно по цехам, а Емельян Петрович будто случайно очутился возле меня и шепчет:

— Видал?

— Видал!

— Нравится?

— Нравится. Только шпильки теперь и молоток на мусорку?

— Нет, зачем же. Без этого инструмента мастером не станешь. Всё равно как пишущая машинка. Она печатает, а в школе тебя всё равно пёрышком писать учат. Учат?

— Учат.

— Так, мил человек, и в нашем деле. Без азбуки сразу читать-писать не научишься. К машине надо голову хорошую иметь. Понятно?

КРАСНЫЕ ТУФЛИ

В тот день я понял, что значит ознакомление с профессией. Нас повели ещё в один цех, где не было никакой бегущей ленты. Здесь рабочие стояли у станков или просто сидели на табуретках, вроде бы они были холодными сапожниками. И, сидя на табуретке, они, совсем как дядя Емельян, зажимали ботинок в коленях. Только табуретки там были поудобнее — со спинками, — и окна в цеху совсем не были похожи на половинки окошка в подвале дяди Емельяна. Здесь окна были большие — они тянулись во всю стенку.

Когда мы пришли в этот странный цех, который оказался ремонтным, нам сказали, что каждый из нас может сшить по паре лёгких вывороток, или, точнее, тапочек. Это будет вроде бы плата за нашу работу на фабрике. По правде говоря, не много мы тогда на ней поработали и наработали. Но речь не о том. Разрешили — и ладно. Я спросил дядю Емельяна:

— А тридцать седьмой номер тапочек сшить можно?

— Можно. Только у тебя, мил человек, тридцать восьмой размер. Мал будет тебе тридцать седьмой.

Емельян Петрович — я забыл вам об этом рассказать — умел на глаз определить, какой номер ботинок нужен человеку. Это как правило. Но вы же знаете, что нет правила без исключения. Вот потому я и поспорил.

— Нет, тридцать седьмой.

А он говорит:

— Тридцать восьмой.

А я своё:

— Тридцать седьмой и тридцать седьмой!

Не люблю, когда туфли шлёпают. Побежишь, а они с ноги сваливаются. Это моя мама всегда старается покупать мне и шить всё на вырост. Надо же такое придумать. Что в этом хорошего? Ходишь, как в мешке всё равно, и туфли с ноги сваливаются. Ведь покупали мне в этом году, когда пустили Обувку, туфли номер 37 — значит, тридцать семь. И всё. Характер надо проявить и не сдаваться. Вот я и не сдался — настоял на своём.

— Ладно, — сказал дядя Емельян, — сейчас проштампуем тебе тридцать седьмой размер. Там видно будет.

Мы подошли к машине. И Емельян Петрович заложил в неё нож — только фигурный, вроде формочки, в которой печенье пекут. И на ноже этом — прямо на железе — выбита цифра «37».

Дядя Емельян заложил этот штамп в машину и сказал мне:

— Выбивай!

Я нажал рычаг, и, совсем как в дыроколе, что выбивает дырочки в бумаге, — раз! — и готова подмётка размера 37. Ещё раз — и вторая. А потом у другой машины я эту подмётку пришил к заготовке. Я только заготовку придерживал и педаль ногой прижимал, а машина сама шила и точно по краю. Вынул пришитую заготовку к подошве, вывернул, и всё. Готовы туфли.

Теперь поскорее на ноги надеть. Сбросил старые и тут же в новые влез. Тесноваты. Если стать на цыпочки и пятку чуть приподнять — ничего. Но тогда туфли шлёпают. Неинтересно. И задник раздавить можно. В тапочках он мягкий. Если же совсем туфли надеть — жмут. Тоже плохо.

Что делать?

Емельян Петрович уже от меня отошёл. Вот беда.

В тот день я понял, что значит ознакомление с профессией.

А наши ребята в цеху молотками постукивают. У них ведь раньше, до прихода на Обувку, не было такой подготовки, как у меня, в подвале у дяди Емельяна.

Им всё в диковинку. К машине их сразу не подпускают. У них шпильки из рук выскальзывают, молоток по ногтю стукает, дратва в щетину не вплетается. А стараются. Емельян Петрович сказал, что, если молотком стукать не научишься, к машине и подходить нечего.

Синий халат дяди Емельяна мелькает от табуретки к табуретке. Курсирует он по цеху и учит ребят. Ну, а мне делать уже нечего. Я туфли под мышку и к Жене Ежину подошёл, спрашиваю:

— Что сидишь без дела?

— Я не нанимался в сапожники. Дураков работа любит.

Жуёт хлеб с маслом и ухмыляется. Спрашивает меня:

— Что наработал?

— Тапочки-выворотки.

— Что ж не обулся? Твои на ноге каши просят.

— А эти новые тесны. Нужно же такое придумать — сшил на номер меньше.

— Вот здорово! — Женя так и расплылся.

Лицо его, и без того круглое, поперёк себя шире стало.

— Наработал! — Он смеялся, как смеются, когда получают большое удовольствие.

А мне в это время так грустно было, что и рассказать невозможно. «Тоже мне, — ругал я сам себя. — Нашёл на чём характер показывать. Вот и влип».

Как же мне хотелось надеть туфли, которые я сам сработал. Женя подмигнул мне и опять свою хрестоматию раскрыл — десятирублёвку показал:

— Видел?

— Да видел я её, видел! Что ты мне в глаза тычешь?

— Что это?

— «Что-что»! Десять рублей. Что я, десятирублёвки не видел?

— Видеть ты её видел. Только эта десятирублёвка — захочу — туфлями станет. И не такими, как твои. А красными. Вон там из красной кожи шьют. Видишь? Я возьму и куплю. И точно по ноге выберу. Гроши — они сила!..

Что говорить: грустный я вышел с фабрики. У многих ребят туфли на ногах поскрипывают, а я свои под мышкой несу. Старые мои правда дырявые. И большой палец виден, и под пяткой стёрлись.

Ругаю себя и думаю:

«Выходит, есть настойчивость, а есть и упрямство. Выходит, я сегодня не настойчивость проявил, а упрямство».

Женя рядом со мной топает. И вдруг кричит:

— Погоди!

Только это он не мне крикнул. Парень с нами поравнялся — совсем незнакомый, веснушчатый. Парень этот был, должно быть, из другой смены, а может быть, и совсем не из нашей школы. В руках он нёс красные выворотки. Честно скажу, таких красивых туфель я не видел.

Женя его за рукав:

— Продай туфли!

А тот:

— Ты руками не хватай. А то как хватану — не обрадуешься.

Женя книжку раскрыл и помахал десяткой перед его носом:

— А это видел?

— Ну, видел.

— Продай!

— Не продам.

— Чего жадничаешь? Мало десятки? Ещё подкину. По рукам?

— Сказал — не продам. Сам шил. Понимаешь? Матери покажу. Отстань.

— А почему не надел на ноги?

— Велики чуть. Шлёпают. Ничего, пока на комод поставлю — пусть все смотрят. А нога вырастет — надену.

Тут я вмешался в разговор:

— Какой номер твоих красных?

— Тридцать восемь.

— А у меня тридцать седьмой. На, примерь. Только видишь, мои — коричневые.

Но парень тот за цветом не гнался. Он тут же примерил, а я тем временем надел его туфли. Надел и вижу — как раз.

— Ну как? — спрашиваю.

— Порядок, — говорит. — Если тебе хорошо, меняем.

— Давай!

— Ну, всё. Будь здоров!

И пошёл.

Я гляжу — нет Ежина. Смылся. Он и в классе не любил, когда кто-нибудь хорошо отвечает или там пятёрку схватит, а то ещё от учительницы какие-нибудь слова услышит, вроде бы «молодец» и всякое такое. Женька отворачивался тогда и смотрел в окно. Ох и не любил же он, когда у товарища удача или радость… Так и тут. Повезло сразу двум людям. Неприятно ему от этого стало. Ушёл. Ну и скатертью дорога!