Янычар и Мадина, стр. 11

– Нет. Зачем об этом думать? – Мансур согласно кивнул и добавил:

– Просто я недавно понял, что мы – часть их, а они – часть нашей судьбы.

Они молчали. Их окружала бездна. Бездна ночи, бездна вопросов, на которые нет ответов. Потом Мансур нерешительно промолвил:

– Послушай, Бекир, не мог бы ты узнать о судьбе той черкешенки, что убила Илькера? Кажется, Джахангир-ага собирался отправить ее в Стамбул…

Бекир, прослывший своим умением разгадывать самые немыслимые тайны, едва не подпрыгнул от неожиданности и воскликнул:

– Мансур! К твоим услугам десятки прекрасных пленниц, но нет – тебе подавай безумную черкешенку, которая зарезала твоего товарища и наверняка выцарапает глаза тебе!

– И все же я хочу, чтобы ты узнал о том, где она и что с ней, – упрямо произнес молодой воин.

Бекир пожал плечами и ничего не ответил. Прошло несколько дней. Янычарам было выплачено жалованье за несколько месяцев, выданы деньги на новое оружие и одежду. Днем воины совершенствовались в стрельбе из ружья и лука, метании кинжала и владении саблей, а по вечерам, собираясь вокруг огромных медных котлов, в которых варился плов, как всегда, разговаривали 6 походах и военной добыче, о своих командирах и женщинах.

Все эти дни Мансур томился странным, волнующим, трепетным ожиданием. Если бы Бекир сказал, что о судьбе черкешенки ничего не известно, молодой янычар, наверное, смирился бы и постарался бы ее забыть. Но на исходе шестого дня товарищ подошел к Мансуру и, положив руку ему на плечо, небрежно произнес:

– С тебя бакшиш! [9] Черкешенку привезли в гарем Джахангир-аги еще осенью, а зимой она родила ребенка!

Лицо Мансура исказилось.

– Родила?!

– Да. Кто отец – неизвестно. Часом не ты? Впрочем, ты не умеешь пользоваться случаем…..

Глаза Мансура из синих сделались стальными, и Бекир поспешно умолк. Его товарищ был не из тех, кто спокойно сносит насмешки. Он мог ударить сразу, без предупреждения, причем не кулаком, а саблей.

– Джахангир-ага был очень удивлен и огорчен и распорядился продать девушку, – продолжил Бекир.

Мансур почувствовал, как во рту пересохло, а объятое невидимым пламенем сердце отчаянно забилось в груди.

– Уже продали?

– Пока нет. Завтра поведут на закрытый невольничий рынок в Эйбе. [10]

– Я пойду туда на рассвете, – твердо произнес Мансур. – Ты дашь мне денег?

– Так ведь нам только что выдали жалованье! Неужели ты думаешь, что тебе не хватит денег?! Строптивая пленница, уже потерявшая невинность, да еще с ребенком, не может дорого стоить! На что она тебе, Мансур, что ты будешь с ней делать? Тебе придется поселить ее где-то и навещать тайком. А что с ней станет, когда ты снова отправишься в поход? – Воскликнул Бекир.

– Потому я и прошу у тебя взаймы.

– Ты не сможешь уйти до утренней поверки, а потом нам нужно идти на плац. Джахангир-ага тебя не отпустит.

– Я не стану спрашивать! Уйду и все.

Глаза Мансура неподвижно и упорно смотрели сквозь Бекира на что-то, видимое ему одному, а в голосе звучала железная твердость.

Бекир покачал головой.

– Я буду молиться, чтобы тебя покинуло это безумие! – Мансур тихо сказал:

– Лучше помолись за мое сердце.

Глава V

Бекир оказался прав: Мансуру не удалось выбраться в город до полудня, и теперь он почти бежал по узким улочкам Стамбула.

С холма открывался великолепный вид на утопающий в солнечных лучах город. Покрытые свинцом купола сералей [11] и позолоченные верхушки напоминающих огромные стрелы минаретов ярко сверкали на светло-синем фоне бухты, носящей название Золотой Рог. С моря дул освежающий бриз, серебристые листья деревьев на набережной трепетали в неистовом танце, а водную гладь весело бороздили каики. [12]

Брови Мансура были нахмурены, глаза сверкали, губы были плотно сжаты, ноздри вздрагивали. Так он обычно выглядел перед боем. Однако сейчас молодой янычар ощущал себя по-другому: беспомощным, встревоженным и ранимым, – потому что не знал, с кем и с чем придется бороться. Он находился во власти несгибаемой решимости и вместе с тем испытывал смятение, оттого что поддался искушению своей души, своего сердца. Мансур очень хотел увидеть девушку, но в то же время боялся этой встречи и беспрестанно терзался самыми разными мыслями. Может, ее уже купили и увели? Как ему отыскать черкешенку, если он даже имени ее не знает? А вдруг, узнав его, она снова плюнет ему в лицо? А если она вообще его не вспомнит? Порой Мансуру казалось, что он не посмеет посмотреть на девушку и не решится вымолвить хотя бы слово. Эта часть города была ему незнакома; то и дело приходилось останавливаться и спрашивать дорогу. Наконец Мансур добрался до рынка, на котором продавались невольницы. Согласно закону рабынями могли признаваться только захваченные на войне немусульманки, но выгода от торговли красивыми девушками была столь велика, что и продавцы, и покупатели закрывали глаза на то, что не меньше половины невольниц исповедовали ислам.

Мансур вошел в квадратный двор, где собралось более полусотни покупателей, которые разглядывали живой товар. Одни девушки были в покрывалах, лица других оставались открытыми. Невольницы неподвижно сидели в тени большого портика, склонив головы и не поднимая глаз. Кожа некоторых из них была почти белой; встречались и очень темные, почти черные. Среди неспешно прогуливающихся по двору мужчин было немало пожилых и дородных, облаченных в дорогие, тяжелые одежды. Увидев многочисленную, хорошо вооруженную охрану, Мансур почувствовал досаду, поскольку в случае неудачи с покупкой надеялся решить вопрос силой. Янычар принялся искать девушку. Он надеялся, что ее лицо открыто. К тому же она должна быть не одна.

Он почти отчаялся увидеть черкешенку, как вдруг она появилась из глубины портика, подгоняемая безжалостными толчками в спину. Мансур замер. Девушка осталась такой лее прекрасной, хотя выглядела намного взрослее, чем тогда, когда Мансур впервые встретил ее в горах Кавказа. Ее яркий наряд играл красками и переливался на солнце, но лицо было замкнутым и суровым, а в настороженном взгляде больших карих глаз сквозила непримиримость и сияла тайная надежда. Она не казалась ни беспомощной, ни покорной, она была готова к борьбе за свою судьбу и свободу.

Юная черкешенка бережно прижимала к груди небольшой продолговатый сверток. Ребенок! Душу Мансура обожгла ревность. Кому могла отдаться эта гордая девушка? Может быть, ее взяли силой? Он невольно стиснул челюсти и сжал кулаки.

Мансур искал взглядом человека, у которого можно было спросить о цене невольницы, когда внезапно заметил высокого представительного мужчину, который подошел к девушке, по-хозяйски приподнял ее голову за подбородок и что-то спросил. Черкешенка не ответила, только крепче прижала к себе ребенка.

Янычар понял, что опоздал и что девушка продана. Обуреваемый отчаянием, он резко устремился вперед и отрывисто произнес:

– Эфенди! [13] Зачем она вам?! Отдайте ее мне! Я заплачу любую цену!

Человек медленно повернулся и впился холодным взглядом в пылающее лицо Мансура. В тот же миг к нему приблизились четыре вооруженных до зубов охранника. Янычар почувствовал себя беспомощным, чего никогда не случалось на войне.

– Если я приобрел товар, значит, он мне нужен. Я заплатил столько, сколько заплатил, и не собираюсь перепродавать эту девушку, – отрезал мужчина.

Мансур перевел взгляд на прекрасную невольницу. Узнала ли она его? Едва ли… Для нее он был одним из многих чужаков, враждебных ей людей.

Купивший черкешенку господин вышел за ворота, сел на коня и уехал в сопровождении двух охранников, а пешие слуги повели девушку по улицам. Мансур пошел следом. Он двигался на расстоянии, чтобы не привлекать внимания, и сам не знал, на что надеется. Ладонь крепко сжимала эфес сабли. Молодой янычар с детства привык считать ее частый своей жизни, частью себя. Она помогала ему жить, выживать, идти вперед и не теряться в этом мире. Глаза невольно искали наиболее удачное для нападения место, и оно нашлось – в узком, темном и безлюдном переулке.