Последние свидетели. Соло для детского голоса, стр. 42
Со двора выйдет мама веселая, а в дороге плачет. Страшно сказать человеку правду: твой муж убит или то, что твоего сына уже нет в живых. Земля его приняла, он – там. А карты свидетельствуют...
В одной хате остались ночевать. Я не спала... Видела, как в полночь женщины распустили длинные косы и ворожили. Каждая открывала окно, бросала в темную ночь зерно и слушала ветер: тихий ветер – суженый живой, а завоет, постучит в окно, то не жди его, не вернется. Ветер выл и выл. Стучал по стеклу.
Никогда нас так люди не любили, как в войну. В тяжелую минуту. Мама заговоры знала. Могла человеку помочь и животному: коров спасала, коней. Со всеми говорила на их языке.
Ходили слухи: один табор расстреляли, другой... Третий в концлагерь увезли...
Кончилась война, мы радовались друг другу. Встретишь – обнимешь. Нас осталось мало. А люди опять гадали и ворожили. Лежит в хате под иконой «похоронка», а женщина все равно просит: «Ой, цыганочка, погадай. А вдруг мой – живой. Может, писарь ошибся?»
Мама гадала. Я слушала...
Первый раз сама погадала на базаре девочке. Ей большая любовь выпала. Счастливая карта. И она дала мне рубль. Я ей счастье подарила, пускай даже на одну минуту.
Моя ты хорошая, и ты будь счастлива! Иди с Богом. Расскажи о нашей цыганской судьбе. Люди мало знают...
Тэ авэс бахтало... С Богом!
«Большая семейная фотография...»
Толя Червяков – 5 лет.
Сейчас – фотограф
– Если что-то осталось в памяти, то как одна большая семейная фотография...
На переднем плане отец с винтовкой и в офицерской фуражке, он носил ее и зимой. Фуражка и винтовка вырисовываются отчетливее, чем отцовское лицо. Очень хотелось мне иметь и то, и другое – фуражку и винтовку. Мальчишка!
Рядом с отцом – мама. Саму маму тех лет не помню, больше запомнилось то, что она делала: постоянно стирала что-то белое, от нее пахло лекарствами. Мама была медсестрой в партизанском отряде.
Где-то тут мы с маленьким братом. Он все время болеет. Вот его помню красного, все тельце покрыто коростой. Вдвоем плачут с мамой ночью. Он от боли, мама от страха, что он умрет.
А дальше вижу, как к большой крестьянской хате, в которой мамин госпиталь, идут бабы с кружечками. В кружечках молоко. Молоко сливают в ведро, и мама купает в нем брата. Брат первую ночь не кричит, спит. А утром мама говорит отцу:
– Чем я отплачу людям?
Большая фотография... Одна большая фотография...
«Так я вам хоть бульбочки в карман насыплю...»
Катя Заяц – 12 лет.
Сейчас – рабочая совхоза «Кличевский»
– Бабушка гонит нас от окон...
А сама смотрит и рассказывает:
– Нашли в жите старого Тодора... С нашими ранеными солдатами... Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть, чтобы немцы не опознали. Солдат постреляли в жите, а Тодору приказали выкопать яму возле порога своей хаты. Копает...
Старый Тодор – это наш сосед. Из окна видно, как он копает яму. Вот выкопал... Немцы забирают у него лопату, что-то по-своему ему кричат. Старик не понимает или не слышит, потому что давно глухой, тогда они толкнули его в яму и показали, чтобы стал на коленки. Так и засыпали живого... На коленках...
Всем стало страшно. Кто – это? Разве это люди? Первые дни войны...
Долго обходили хату старого Тодора. Всем казалось, что он из-под земли кричит...
...Сожгли нашу деревню так, что одна земля осталась. Одни камни во дворах, и те черные. У нас на огороде травы даже не осталось. Сгорела. Жили по милости – идем с сестричкой в чужие деревни, просим людей:
– Подарите что-нибудь...
Мама больная. Мама ходить с нами не могла, она стыдилась.
Придем в хату:
– Откуда вы, деточки?
– Из Ядреной Слободы... Нас спалили...
Давали: ячменя мисочку, хлеба кусочек, яйцо одно... Так уже спасибочки людям, все давали.
Другой раз переступишь порог, бабы в голос плачут:
– Ой, детки, сколько ж вас! Утром прошли две пары.
Или:
– Только вышли от нас люди. Хлеба не осталось, так я вам хоть бульбочки в карманы насыплю.
Так из хаты не выпустят, чтобы с пустыми руками. Ну, хоть льна по жменьке дадут, и насобираем за день льняной снопик. Мама пряла сама, ткала. На болоте торфом красила, в черный цвет.
Вернулся с фронта отец. Начали ставить хату, на всю деревню осталось две коровы. Лес на коровах возили... На себе... Больше своего роста полено мне было не осилить, а если одинаковое со мной по росту – тянула...
Война не скоро кончилась... Считают: четыре года. Четыре года стреляли... А забывали – сколько?
«Ма-ма мы-ла ра-му...»
Федя Трутько – 13 лет.
Сейчас – начальник
отдела технического контроля
известкового завода
– Такая история...
За два дня до войны мы завезли маму в больницу, она тяжело заболела. Больница была в Бресте. Больше свою маму мы не видели.
Через два дня немцы вошли в город. Они выгнали из больницы больных, а тех, кто не мог ходить, куда-то увезли на автомашинах. Среди них, рассказывали люди, была и моя мать. Их где-то расстреляли. Но где? Как? Когда? Я не узнал, никаких следов не оставлено.
Нас с сестрой и отцом война застала дома в Березе. Брат Володя учился в Брестском дорожно-техническом училище. Другой брат, Александр, окончил в Пинске краснофлотское училище, ныне речное, и там же работал мотористом на пароходе.
Отец наш – Степан Алексеевич Трутько – зампредседателя Березовского райисполкома. Ему был приказ – эвакуироваться с документами в Смоленск. Забежал домой:
– Федя, забирай сестру, и уходите к деду в Огородники...
Утром пришли мы на хутор к деду, а ночью постучал в окно брат Володя, два дня и две ночи шел из Бреста. В октябре появился на хуторе и Александр. Он рассказал, что пароход, на котором они шли к Днепропетровску, разбомбили. Кто уцелел, тот попал в плен. Несколько человек бежало, среди них и наш Саша.
Все обрадовались, когда к деду зашли партизаны – уйдем с ними! Будем мстить.
– Сколько классов окончил? – спросил меня командир, когда нас привели к нему.
– Пять классов.
Услышал приказ:
– Оставить в семейном лагере.
Братьям выдали винтовки, а мне карандаш.
Я уже был пионер. Это был мой главный козырь, что я уже пионер. Просился в боевой отряд.
– У нас карандашей меньше, чем винтовок, – смеялся командир.
Кругом война, а мы учились. Школу нашу называли «зеленой школой». Не было парт, классов, учебников, были только ученики и учителя. На всех один букварь, один учебник истории, один задачник по арифметике и один учебник грамматики. Без бумаги, мела, чернил и карандашей. Расчистили поляну, посыпали песком, и это была наша «школьная доска», на ней писали тонкими прутиками. Вместо тетрадок партизаны приносили нам немецкие листовки, старые обои и газеты. Даже школьный звонок где-то добыли. Ему радовались больше всего. Разве это настоящая школа, если не звенит звонок? Были у нас красные галстуки.
– Во-озд-ух! – кричит дежурный.
Поляна пустеет.
А после бомбежки урок продолжается. Первоклассники выводят прутиками на песке:
– Ма-ма мы-ла ра-му...
Из веточек и чурочек сделали большие стоячие счеты. Из дерева вырезали несколько комплектов азбуки. У нас даже были уроки физкультуры. Оборудовали спортивную площадку с перекладиной, беговой дорожкой, шестом и кругами для метания гранат. Гранаты я метал дальше всех.
Закончил шестой класс и твердо сказал, что в седьмой пойду после войны. Дали мне винтовку. Потом сам добыл бельгийский карабин, он был маленький и легкий.
Я научился хорошо стрелять... А математику забыл...
«Он дал мне кубанку с красной ленточкой...»
Зоя Васильева – 12 лет.