Последние свидетели. Соло для детского голоса, стр. 29
Мама вздрагивала и кричала по ночам. Я обниму ее, и она затихнет.
Шел к концу сорок третий год... Наша армия давно наступала... Я поняла, что мне надо учиться. Пошла к директору завода. В кабинете у него стоял высокий стол, меня из-за этого стола почти не видно. Начинаю приготовленную речь:
– Хочу уволиться с завода, мне надо учиться.
Директор разозлился:
– Мы никого не увольняем. Сейчас – военное время.
– Я ошибаюсь в нарядах, потому как неграмотная. Вот недавно человека обсчитала.
– Научишься. У меня людей не хватает.
– А после войны нужны будут грамотные люди, а не недоучки.
– Ах ты, козявка, – директор поднялся из-за стола, – все знаешь!
В школу я пошла в шестой класс. Во время уроков литературы и истории учителя нам рассказывали, а мы сидели и вязали носки, варежки, кисеты для армии. Вяжем и стихи учим. Хором повторяем Пушкина.
Ждали конца войны, это была такая желанная мечта, что мы с мамой даже боялись о ней говорить. Мама была на заводе, а к нам пришли уполномоченные и у всех спрашивали: «Что вы можете дать в фонд обороны?» Спросили и у меня. Что у нас было? У нас ничего не было, кроме нескольких облигаций, которые мама берегла. Все что-то дают, а как это мы не дадим?! Отдала я все облигации.
Помню, что мама, вернувшись с работы, меня не отчитывала, она только сказала: «Это все, что у нас было, помимо твоих кукол».
С куклами я тоже рассталась... Мама потеряла месячные хлебные карточки, мы погибали буквально. И мне пришла в голову спасительная идея попробовать обменять на что-нибудь мои две куклы – большую и маленькую. Отправились с ними на базар. Подошел старый узбек: «Сколько стоит?» Мы сказали, что нам надо прожить месяц, у нас нет карточек. Старый узбек дал нам пуд риса. И мы не умерли с голода. Мама поклялась: «Я куплю тебе две красивые куклы, как только мы вернемся домой».
Когда мы вернулись в Ростов, она не сумела их мне купить, мы снова нуждались. Она купила их мне в день окончания института. Две куклы – большую и маленькую...
«В последние минуты они выкрикивали свои имена...»
Артур Кузеев – 10 лет
Сейчас – администратор гостиницы
– Кто-то бил в колокол... Раскачивал и раскачивал...
Церковь давно у нас закрыли, я даже не помню, когда ее закрыли, там всегда был колхозный склад. Хранили зерно. Услышав давно мертвый колокол, деревня онемела: «Беда!» Мама... Все выбежали на улицу...
Так началась война...
Вот закрою глаза... Вижу...
По улице ведут трех красноармейцев, руки у них сзади закручены колючей проволокой. Они в нижнем белье. Двое молодых, один старше. Идут они, опустив головы.
Расстреливают их возле школы. На дороге. Последние минуты...
В последние минуты они стали громко выкрикивать свои имена и фамилии в надежде, что кто-то услышит и запомнит. Передаст родным.
Я смотрел через дырку в заборе... Я запомнил...
Один – Ванечка Баллай, второй – Роман Никонов. А тот, кто был старше, крикнул: «Да здравствует – товарищ Сталин!»
И тут же, по этой дороге двинулись грузовики. А они лежат... По ним пошли грузовики с солдатами и дымящейся полевой кухней. Следом велосипедисты. Кавалерия. Немцы катили и катили. Днем и ночью. Много дней.
А я повторял... Я повторял, чтобы не забыть: Ванечка Баллай, Роман Никонов... Третью фамилию не помню...
Ночью, бывает, проснусь... Хочу вспомнить...
«Все вчетвером впряглись мы в эти саночки...»
Зина Приходько – 4 года.
Сейчас – рабочая
– Бомбят... Дрожит земля, дрожит наш дом...
А дом наш был небольшой, с садом. Мы спрятались в доме, закрыли ставни. Сидим вчетвером: мои две сестрички, я и наша мама. Мама говорит, что, мол, закрыли ставни и теперь не страшно. И мы соглашаемся, что не страшно, а сами боимся, но не хотим расстраивать маму.
...Идем за подводой, потом нас, маленьких, кто-то посадил на узлы. Почему-то мне казалось, что если я засну, то меня убьют, изо всех сил старалась не закрывать глаза, а они сами закрывались. Тогда мы договорились со старшей сестричкой, что сначала я закрою глаза, посплю, а она будет сторожить, чтобы нас не убили, потом она заснет, и я буду сторожить. Но заснули обе и проснулись от крика мамы: «Не пугайтесь! Не пугайтесь!» Впереди стреляли... Кричали люди... Мама пригибала нам головы... А мы хотели посмотреть...
Стрельба кончилась, поехали дальше. Я увидела, что в канаве возле дороги лежат люди, и спросила у мамы:
– Что эти люди делают?
– Они спят, – ответила мама.
– А почему они спят в канаве?
– Потому что война.
– Значит, и мы будем спать в канаве? А я не хочу спать в канаве, – закапризничала я.
Перестала капризничать, когда увидела, что у мамы слезы появились.
Куда мы шли, куда мы ехали, конечно, я не знала. Не понимала. Помню только слово – Азаричи и проволоку, к которой мама не разрешала подходить. После войны я узнала, что мы попали в Азаричский концлагерь. Я даже ездила потом туда, на то место. Но что там теперь увидишь? Трава, земля... Все обыкновенное. Если что-то осталось, то только в нашей памяти...
Я, когда рассказываю, руки до крови кусаю, чтобы не плакать...
Маму откуда-то приносят и кладут на землю. Подползаем к ней, помню, что подползаем, а не подходим. Зовем: «Мама! Мама!» Я прошу: «Мама, не спи!» А мы уже все в крови, потому что мама в крови. Думаю: мы не понимали, что это кровь и что такое кровь, но до нас дошло, что это что-то страшное.
Каждый день приходили машины, на них садились люди и уезжали. Мы просили маму: «Мамочка, давай поедем на машине. Может, она едет в ту сторону, где живет бабушка?» Почему мы вспоминали бабушку? Потому что мама всегда говорила, что тут рядом живет наша бабушка и не знает, где мы. Она думает, что мы в Гомеле. Мама не хотела ехать на этой машине, она оттаскивала нас каждый раз от машины. А мы плакали, просили, уговаривали. В одно утро она согласилась... Началась зима, мы стали замерзать...
Кусаю себе руки, чтобы не плакать. Не могу без слез...
Ехали мы долго, и кто-то маме сказал или она сама догадалась, что нас везут на расстрел. Когда машина остановилась, всем приказали выходить. Там был хутор, и мама спрашивает у конвоира: «Можно ли попить водички? Дети просят пить». Он разрешил нам зайти в хату. Мы зашли в хату, хозяйка дала большую кружку воды. Мама пьет маленькими глотками, медленно, а я думаю: «Мне так хочется есть, отчего это маме захотелось пить?»
Выпила мама одну кружку, попросила вторую. Хозяйка зачерпнула, подала ей и говорит, что каждое утро в лес ведут много людей, а назад никто не возвращается.
– А есть у вас второй выход, чтобы нам уйти отсюда? – спрашивает мама.
Хозяйка показала рукой – есть. Одна дверь у нее вела на улицу, а вторая – во двор. Мы выскочили из этой хаты и поползли. Мне кажется, что мы не дошли, а доползли до дома нашей бабушки. Как и сколько ползли, не помню.
Нас бабушка положила на печку, а маму на кровать. Утром мама начала умирать. Мы сидели испуганные и не могли понять: как это мама может умереть, оставить нас, когда нет папы? Помню, что мама подозвала нас, улыбнулась:
– Никогда не ссорьтесь, дети.
А зачем нам ссориться? Из-за чего? Игрушек никаких. Большой камешек был у нас куклой. Не было конфет. Не было мамы, чтобы пожаловаться.
Утром бабушка завернула маму в большую белую простыню и положила на саночки. Все вчетвером впряглись мы в эти саночки...
Простите... Не могу больше... Плачу...
«Эти два мальчика стали легонькие, как воробьи...»
Рая Ильинковская – 14 лет.
Сейчас – преподаватель логики
– Я не забуду, как пахли липы в родном Ельске...
В войну все, что было до войны, казалось самым прекрасным на свете. Так это во мне и осталось навсегда. По сию пору.