Последние свидетели. Соло для детского голоса, стр. 11
Я очень удивилась, что молодой фашистский офицер, который стал жить у нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят только учителя. Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы – в другой. Братик, самый маленький, у нас простыл и сильно кашлял. У него была большая температура, он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер заходит на нашу половину и говорит маме, что если киндер будет плакать, не давать ему спать по ночам, то он его «пуф-пуф» – и показывает на свой пистолет. Ночью, как только брат закашляет или заплачет, мать хватает его в одеяло, бежит на улицу и там качает, пока он не заснет или не успокоится. Пуф-пуф...
Забрали у нас все, мы голодали. На кухню не пускали, варили они там только себе. Брат маленький, он услышал запах и пополз по полу на этот запах. А они каждый день варили гороховый суп, очень слышно, как пахнет этот суп. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг. Его облили кипятком на кухне, облили за то, что он просил есть. А он был такой голодный, что подойдет к маме: «Давай сварим моего утенка». Утенок у него был самой любимой игрушкой, он никому его раньше в руки не давал. Спал с ним.
Наши детские разговоры...
Сядем и рассуждаем: если словить мышь (а их в войну развелось много – и в доме, и в поле), можно ли ее съесть? Едят ли синичек? Едят ли сорок? Почему мама не сварит суп из жирных жуков?
Не давали вырасти картошке, лазили в землю руками и проверяли: большая она или маленькая? И почему все так медленно растет: и кукуруза, и подсолнухи...
В последний день... Перед своим отступлением немцы подожгли наш дом. Мама стояла, смотрела на огонь, и у нее ни слезинки на лице. А мы втроем бегали и кричали: «Домик, не гори! Домик, не гори!» Вынести из дома ничего не успели, я только схватила свой букварь. Всю войну я спасала его, берегла. Спала с ним, он у меня всегда под подушкой. Очень хотела учиться. Потом, когда мы в сорок четвертом году пошли в первый класс, мой букварь был один на тринадцать человек. На весь класс.
Остался в памяти первый послевоенный концерт в школе. Как пели, как танцевали... Я отбила ладошки... Хлопала и хлопала... Мне было весело, пока какой-то мальчик не вышел на сцену и не стал читать стихотворение. Он читал громко, стихотворение было длинное, но я услышала одно слово – «война». Оглядываюсь: все сидят спокойно. А у меня страх – только война кончилась и опять война? Я это слово слышать не могла. Срываюсь и бегу домой. Прибегаю, мама что-то варит на кухне: значит, никакой войны нет. Тогда я – назад, в школу. На концерт. Опять хлопаю.
Папа наш с войны не вернулся, маме прислали бумажку, что он пропал без вести. Уйдет мама на работу, мы соберемся втроем и плачем, что папы нет. Перевернули дом, искали бумажку, где было про папу. Думали: там не написано, что папа убит, там написано – папа пропал без вести. Порвем эту бумажку, и придет весть, где наш папа. Но мы бумажку не нашли. А когда пришла с работы мама, она не могла понять, почему в доме такой беспорядок. Она спросила у меня: «Что вы здесь делали?» За меня ответил младший брат: «Папу искали...»
До войны любила, когда папа рассказывал сказки, он знал много сказок и умел их рассказывать. После войны сказки я уже не хотела читать...
«Она пришла в белом халате, как мама...»
Саша Суетин – 4 года.
Сейчас – слесарь
– Помню маму... Отдельными картинками...
Первая картинка...
Мама всегда в белом халате... Отец – офицер, мама работала в госпитале. Это потом уже старший брат мне рассказал. А я помню только белый мамин халат... Даже лица не помню, один белый халат... И еще – белую шапочку, она всегда стояла на маленьком столике, именно стояла, а не лежала, такая накрахмаленная.
Вторая картинка...
Мама не пришла... К тому, что папа часто не приходил, я привык, а мама раньше возвращалась домой всегда. Мы с братом одни сидим несколько дней в квартире, никуда не выходим: а вдруг появится мама? Стучат чужие люди, одевают и куда-то ведут нас. Я плачу:
– Мама! Где моя мама?
– Не плачь, мама нас найдет, – утешает меня братишка, он старше меня на три года.
Мы оказываемся в каком-то длинном то ли доме, то ли сарае, на нарах. Все время хочется есть, я сосу пуговицы на рубашке, они похожи на леденцы, которые привозил из командировок отец. Я жду маму.
Третья картинка...
Какой-то мужчина запихивает нас с братом в угол нар, накрывает одеялом, забрасывает тряпками. Начинаю плакать, он гладит меня по голове. Я успокаиваюсь.
И так повторяется каждый день. Но однажды мне надоедает долго сидеть под одеялом. Начинаю тихо, а потом громко плакать. Кто-то сбрасывает с меня и брата тряпки, стягивает одеяло. Открываю глаза – возле нас стоит женщина в белом халате:
– Мама! – ползу к ней.
Она тоже гладит меня. Сначала по голове... Потом по руке... Затем берет что-то из металлической коробочки. Но я не обращаю на это никакого внимания, я вижу только белый халат и белую шапочку.
Вдруг! – острая боль в руке. У меня под кожей иголка. Не успеваю накричаться, как теряю сознание. Прихожу в себя – надо мной сидит тот самый мужчина, который нас прятал. Рядом лежит брат.
– Не пугайся, – говорит мужчина. – Он не мертвый, он спит.
– Это была не мама?
– Нет...
– Она пришла в белом халате, как мама... – повторяю и повторяю я.
– Я сделал тебе игрушку, – мужчина протягивает мне тряпичный мячик.
Беру игрушку и перестаю плакать.
Дальше ничего не помню: кто и как нас спасал в немецком концлагере? У детей там брали кровь для раненых немецких солдат... Дети все умирали... Как оказались мы с братом в детдоме, и в конце войны получили извещение, что родители наши погибли? Что-то случилось с моей памятью. Не помню лиц, не помню слов...
Кончилась война. Я пошел в первый класс. Другие два-три раза прочтут стихотворение – и запомнили. А я десять раз прочту и не запоминаю. Но двойки мне учителя почему-то не ставили. Другим ставили, а мне нет.
Вот моя история...
«Тетенька, возьмите меня на колени...»
Марина Карьянова – 4 года.
Сейчас – киноработник
– Как я не люблю вспоминать... Не люблю. Одно слово – не люблю...
Спросить бы у всех: что такое детство? Каждый бы сказал что-то свое. А для меня детство – это мама с папой и конфеты. Все детство я хотела маму с папой и конфет. За войну ни одной конфеты не то что не попробовала на вкус – какая она, даже не видела. Первую конфету я съела через несколько лет после войны... Через года три... Я уже была большая девочка. Десять лет.
Никогда не понимала, что кому-то может не хотеться шоколадных конфет... Ну, как это? Это невозможно...
А мамку с папой я не нашла. Даже фамилии своей настоящей не знаю. Подобрали меня в Москве на Северном вокзале.
– Как зовут? – спросили в детдоме.
– Мариночка.
– А фамилия?
– Фамилии не помню...
Записали Марина Северная.
Хотелось все время есть. Но еще больше хотелось, чтобы кто-то обнял, приласкал. А ласки было мало, кругом война, у всех – горе. Иду по улице... Впереди мама детей своих ведет. Одного возьмет на руки, пронесет, этого поставит – другого берет. Сели они на скамеечку, и она посадила меньшего к себе на колени. Я стояла, стояла. Смотрела, смотрела. Подхожу к ним: «Тетенька, возьмите меня на колени...» Она удивилась...
Я опять ее попросила: «Тетенька, ну пожалуйста...»
«...и стала качать, как куклу»
Дима Суфранков – 5 лет.
Сейчас – инженер-механик
– До этого я боялся только мышей. А тут сразу столько страхов... Тысяча страхов...
Не так по моему детскому сознанию ударило слово «война», как напугало слово «самолеты». «Самолеты!» – и мать нас сгребает с печи. А мы боимся с печи слезать, боимся из хаты выходить, пока она одного снимет, другой назад лезет. Нас – пятеро. И еще – любимая кошка.