Рассказы о потерянном друге, стр. 51
Не знаю, как кто, но я не могу свыкнуться с этим чувством. Нервы непрерывно напряжены, и это иной раз приводит к совершенно неожиданным последствиям.
Сижу как-то в доме. Вечер. Сижу одна. В солдатской службе выдался кратковременный перерыв, можно заняться личными делами: почистить, починить обмундирование, постираться… Поверите ли: даже постирать белье сейчас — удовольствие.
На войне, как никогда, познаешь сладость мирных, милых тебе утех, желанность тех бесчисленных мелких радостей, которыми окружил себя человек, и каждый из нас носит в сердце какую-нибудь очень простенькую мечту: посидеть вечером с книжечкой на диване, сходить в театр и послушать музыку или просто отвести душу за непринужденной беседой в кругу близких друзей, родных… Кажется, ну что в этом может быть неосуществимого? А нам все приходится откладывать до конца войны. И в этих условиях даже стирка, на которую все женщины смотрят как на скучную, изнурительную работу, воспринимается как нечто весьма желанное!
И вдруг слышу: тикают часы.
А перед тем была статья во фронтовой газете, где описывалось, как немцы заминировали мельницу — с часовым механизмом. Никак эта статья не выходит из головы…
Часов нигде нет. Уж не галлюцинация ли? Прислушаюсь, затаю дыхание — нет, тикают.
Вышла на улицу. Сходила к бойцам, побывала у собак. Освежилась на воздухе, по дороге еще поболтала о разных пустяках с Христофорчиком. Вернулась домой — тикает!
Чувствую, что больше ни о чем другом думать не могу.
Принялась обшаривать дом. Наконец догадалась заглянуть под кровать — там мина с часами (с будильником). Мина разоружена. Накануне ее закладывали для тренировок, а потом принесли и сунули под широкую деревенскую кровать.
Фу-ты! Вздохнула с облегчением. Даже стыдно стало. Ничего страшного, а меня чуть с ума не свело это тиканье!
Не подумайте, что я трусиха. И капитан и бойцы не раз высказывали свое одобрение, как я переношу бомбежку, артиллерийский обстрел. А вот тут — сдали нервы.
И мне кажется, это вполне естественно.
Обстрел, бомбежка — там все на виду. А мина? Сколько мин — столько и неожиданностей.
На моей памяти та эволюция, которую претерпела минная техника за годы войны. Сперва были мины как мины, нажимного действия, ступишь на нее — взорвется, не ступишь — будет лежать хоть до скончания века. Потом появились со всякими дополнительными хитроумными устройствами: с взрывателем на боку, с несколькими взрывателями, с проволочками, протянутыми в сторону от мины, так что можно пройти в нескольких метрах от нее, а она все равно взорвется. Прыгающие мины. Крылатки. Плавучие, которые течением прибивает к берегу.
Иногда мины могут быть незаметно соединены между собой: заденешь одну — взорвется и другая. Могут быть целые комбинации мин. «Пасьянс» — говорят саперы. Могут располагаться в несколько рядов, один над другим. В этих делах фантазия у противника неистощимая.
Иногда мы их снимаем, иногда подрываем тут же, на месте.
Мало того — немцы стали закладывать глубинные мины замедленного действия, с часовым механизмом. Может взорваться через час, через сутки, а может и через неделю. Мины с химическим механизмом (самое страшное!). В мине идет химическая реакция, а когда переест волосок, который приведет в действие взрыватель, — никто не знает.
Минная война известна издавна. Но гитлеровцы превратили ее в особенно беспощадную, предательскую.
Поэтому-то нашим минерам, невзирая на постоянную боевую практику, приходится еще тренироваться, учиться, чтобы уметь разгадать любую вражескую уловку, быть всегда, как говорится, во всеоружии.
Можно восхищаться мужеством и самоотвержением наших людей, которые достигли во всем этом поистине виртуозного мастерства. Тот же Лепендин, — он разоружит любую мину, разгадает любой секрет, зачастую по одной детали безошибочно определив все устройство. У него развилось какое-то особое, шестое чувство, помогающее минеру избежать подстерегающие его опасности.
Минер — как музыкант; и руки у него такие же «музыкальные». А посмотришь на них — заскорузлые, черные, как у землероба. Впрочем, все наши люди, от рядового до командира, и вправду землеробы: постоянно роются, ощупывают, оглаживают землю. Эх ты, матушка наша, кормилица, нашпиговали тебя всякой нечистью — теперь очищай!
И собакам тоже приходится постоянно совершенствовать свое искусство. Для отработки чутья закладываем разоруженную мину на дороге; потом по ней неделю ездят, за это время пройдет не один дождь, ждем, чтобы пропал всякий запах, — и после этого пускаем собаку. Найди! Мины без взрывателя прячем под лежневку, в болото. Опять — найди!
Собаки приучились работать и на тиканье часового механизма. Знакомый звук: как услышат теперь где-нибудь, сразу садятся!
14
Наступление! Наступление! Оно продолжается с неослабевающей силой. Минула небольшая передышка — и опять: вперед, на запад!
Погода — жара, сушь. Пыль клубится до небес, дороги не способны вместить всю массу техники, которая выплеснулась из всех окрестных перелесков, где укрывалась до поры до времени, а теперь неудержимой лавиной катится на врага.
Танки, пушки, тяжелые автофургоны, медсанбатовские повозки, снова танки, бесконечные вереницы автомашин, груженных боеприпасами, снаряжением, продуктами питания, и опять пушки, пушки всех образцов и назначений, короткорылые, длинноствольные, зенитные, противотанковые… Они движутся в три, в пять, в десять рядов, идут прямо по полям. В воздухе реют самолеты, четким строем, проносясь над войсками, и все уходят туда же — на запад, на запад. Идет сила, сметающая перед собой все преграды, ломающая отчаянное сопротивление врага, сила, выкованная героическим трудом советских людей в тылу, на заводах Урала и Сибири.
Идут и едут люди, шагают коренастые армейские лошадки, загорелые ездовые весело потряхивают вожжами, воздух сотрясается от непрерывного рокота моторов, и где-то среди этого нескончаемого невообразимого потока — наше подразделение, собаки.
Ночью — яркие сполохи по горизонту: бьет артиллерия. Она бьет и близко и далеко. Иногда ляжешь спать где-нибудь под кустом, а на рассвете тебя словно подбросит на твоей травяной постели — от залпа где-либо за леском.
Среди ночи подъедет батарея, займет огневую позицию и начнет обстрел противника. Проснешься и уже больше не спишь. А собаки — ничего, даже не взлают. Привыкли.
Они уже настолько втянулись в такую жизнь, что, кажется, перестали замечать и грохот орудийной пальбы, и тысячи других резких раздражителей. Никакие отвлечения для них не существуют. Они преображаются, когда раздастся команда: «Мины! Ищи!»
Ездим на шести грузовиках. Стоит крикнуть: «По машинам!» — собаки начинают бешено лаять, Альф сломя голову бросается в кабину. Любит ездить в кабине, а не в кузове. Он сидит между капитаном и шофером — неудобно, пытается лечь, наваливается то на одного, то на другого, потом, когда делается невмоготу, принимается часто и тяжело дышать, время от времени облизнется и лизнет капитана, словно спрашивая: «Скоро приедем? Когда кончится это мученье?»
Работы больше, чем когда-либо. За разминированием каждый проходит минимум двадцать пять километров в день. Альф исхудал. Он никогда не был особенно толстым, а теперь просто приходится удивляться, как еще его ноги носят. Солдаты прозвали его по-украински «шкедлой». Сильно отощали все собаки.
Маршрут следования нашей колонны отмечен на местности колышками с дощечками с дорогой для всех нас надписью: «Мин нет». За постановкой их усердно наблюдает Христофорчик. Одно время старший лейтенант не был так внимателен к этой заключительной детали нашей работы. Считал: разминировано — и ладно. Но после того, как ему однажды пришлось прогнать из-за этого назад километров семьдесят, он научился их ставить.
Интересно бы проехать по этим местам лет через десять, двадцать и где-нибудь на стене дома, под слоем свежей известки, прочитать поплывшие от времени, не раз замазывавшиеся и все еще существующие слова, торопливо начертанные твоей рукой: «Проверено, мин нет».