Рассказы о потерянном друге, стр. 11
Предстояло лететь самолетом.
— А как же Чапа? Чапа тоже полетит?
Чуяло Вовкино привязчивое сердце, что быть несчастью. Недаром мама все эти дни как-то странно поглядывала на Чапу, как бы жалеючи, уделяла ей лишние скудные крохи.
— Собаку придется оставить, — тоном категорического приказа, не терпящего никаких возражений, заявил на эвакопункте ответственный товарищ, распоряжавшийся эвакуацией. — Людей не успеваем возить…
Вовка плакал, просил, умолял — все было напрасно.
Просила и мама: «Она сына спасла…» — «Не можем», и все тут!
И вот настал грустный-прегрустный день. Опять Чапе предстояло остаться одной, горемыкой-сиротой. У Вовки сердце разрывалось от горя и отчаяния. На дворе уже была поздняя ленинградская осень, с моря дул холодный мозглый ветер, моросил мелкий надоедливый дождь.
Плакали стекла окон. Весь Ленинград был грустный, затянутый влажным туманом.
Вовка плохо помнил, как целовал Чапу прямо в мокрый нос, как мать закрывала комнату, где осталась Чапа, и отдала ключ соседке с наказом, чтоб та потом выпустила собаку; плохо помнил долгий путь в грузовом автофургоне к аэродрому. В мозгу стучало: Чапа, Чапа… Даже армейский фургон, казалось, повторял, потрясываясь: чапа-чапа, чапа-чапа… Уткнувшись в материн рукав, боевой дежурный, которого не испугали немецкие «зажигалки», принялся громко реветь, мать тихонько гладила его по голове. У нее тоже катились слезы из глаз. Она стряхивала их и опять гладила Вовку. И ей тоже было жаль Чапу и непереносимо больно расставаться с Ленинградом, которому предстояло еще долго отбиваться от врагов.
Но когда они приехали на аэродром, Чапа оказалась там. Вовка глазам своим не поверил, когда увидел рыжую, кудлатую и неимоверно грязную (она была заляпана-переляпана до ушей) собаку около грузовика. Может, то двойник Чапы? Есть же ведь еще эрдели? И потом, Чапа никогда не была такой грязнулей…
Но когда она с радостным визгом бросилась ему на грудь, отпечатав на пальтишке свои лапы и облобызав лицо, всякие сомнения пропали. Это была действительно она, Чапа. Как она тут очутилась?
Оказывается, она всю дорогу бежала за автомобилем. После соседка написала: едва они отъехали, Чапа завизжала, разбила окно, порезав лапу, выпрыгнула со второго этажа (как уж она не убилась, просто чудо какое-то, ведь собаки не кошки и не умеют прыгать ловко с высоты! Хорошо, что первый этаж был низкий, полуподвальный) и устремилась в погоню за грузовиком, увозившим дорогих для нее людей.
Куда же теперь с нею? Право, лучше бы уж не прибегала… Второй раз расставаться еще труднее!
Пора было начинать посадку. Вовка с матерью с узелком и баулами — на летное поле; и Чапа с ними. Прижимается к ногам, юлит, заглядывает в глаза…
Летчик в шлеме и унтах, стоявший около самолета, видимо командир корабля, окинул их взглядом и строго спросил:
— Чья собака? Твоя?
— Моя, — понурившись, отвечал Вовка.
— Зачем привел? Что, порядка не знаешь?
— Дяденька, товарищ летчик то есть… я ее не при водил, она сама… Можно мне ее… с собой, а? Товарищ летчик!..
— Без разговоров! Полезай! Видишь, задерживаешь!
Чапа отчаянно завизжала, как будто поняла разговор.
Мать была уже в самолете. Вовка, боясь оглянуться на собаку, опустил голову, с горькими всхлипываниями полез за матерью. Плач Чапы сделался нестерпимым. Там, в самолетном брюхе, уже было много людей. Они копошились, как пчелы в улье, устраиваясь на вещах.
— Кусается? — неожиданно спросил летчик, когда Вовка уже был наверху, готовый нырнуть вслед за всеми.
— Нет, нет!
Должно быть, убитый Вовкин вид и горе Чапы подействовали так на летчика или просто он был хороший человек… Крепкой мускулистой рукой он ухватил собаку за шиворот. Чапа брыкнула в воздухе всеми четырьмя лапами и очутилась в темном самолетном нутре вместе со всеми. Дверца захлопнулась, самолет зарычал, затрясся, тряска становилась все сильнее, сильнее, потом враз прекратилась. Прижимая собаку к себе, Вовка заглянул в оконце: внизу в тумане медленно таял Ленинград…
Такова история хромой Чапы из Ленинграда и ее друга Вовки Клягина, бесстрашного защитника города-героя на Неве и опытного тушильщика немецких зажигательных бомб — «зажигалок». Его и сейчас еще помнят многие у Пяти Углов.
Чапу мне не довелось повидать: к тому времени, когда мне стала известна эта история, ее уже не было в живых и у Вовки была другая — маленькая Чапа, вылитая прежняя. А Вовку я видел. Впрочем, он уже давно не Вовка — а Владимир Лукич Клягин, солидный, уважаемый человек. Но к Чапе — той, старшей, Чапе — он хранит привязанность по сей день. Ведь если бы не она, не было бы на одном крупном заводе всеми признанного талантливого инженера-конструктора, не было бы и этого рассказа!
Маленькая и Большая
Раненый очнулся. Он лежал один.
Сражение кончилось, по крайней мере для него. Война прогрохотала по этим местам, оглушила, обожгла и унеслась дальше. Ушли его боевые товарищи. А он остался.
Он очнулся оттого, что кто-то теплой влажной тряпкой обтирал его лицо, смывал кровь.
Раненый застонал и открыл глаза.
Прямо перед собой он увидел приветливую собачью морду с живыми черными глазами, внимательно смотревшими на него.
Небольшая рыженькая дворняжечка участливо-заботливо облизывала его, старалась привести в чувство. Увидав, что веки лежащего дрогнули и поднялись, она радостно заюлила, завиляла хвостом, затем, сев, прижалась к нему теплым боком. Она словно старалась отогреть его.
«Умная…» — подумал раненый и заметил на ошейнике бинтик и пузырек-бочечку с прозрачной жидкостью.
Потянув к себе собаку за ошейник, он вытащил пробку и, припав губами, сделал из бочонка глоток. Точно огонь прокатился по пустым кишкам. Во рту и в горле палило, но после этого он сразу почувствовал себя лучше, окончательно прояснилось сознание.
Сделанное усилие утомило его, и он, откинувшись на спину, вынужден был полежать неподвижно, перевести дух.
По небу плыли облака, где-то перекликались птицы.
Занятый своими ощущениями, постепенным возвращением к жизни, он не заметил, как собака исчезла.
Он даже загоревал. Опять один! Откуда она взялась? И почему так быстро убежала?
И вдруг она снова явилась. И не одна: ее сопровождал большой кудлатый пес, запряженный в носилки-волокуши.
Большой тоже помахал хвостом. Остановившись рядом, он как бы приглашал: «Ну, давай, смелее…»
Раненый с трудом перевалился в носилки. Маленькая в это время суетилась около него, ободряла. Большой пес терпеливо ждал.
Потом в том же порядке они потащили его. Вернее, тащил один большой пес, а рыжая дворняжечка семенила впереди, как бы разведывая путь и подбадривая большого.
Раненый был тяжелый — крупный, рослый мужчина, из тех, о каких в старину говорили — богатырь. Носилки цеплялись за кусты, за корни, застревали в колдобинах. Упряжной пес тащил с натугой, вынужден был часто останавливаться, делать передышки. Останавливался он — останавливалась и она, рыженькая. Оба дышали учащенно, громко, раскрыв пасти и вывалив розовые дергающиеся языки. Можно было подумать, что маленькая тоже везла и ей тоже было тяжело.
Знакомый грохот рванул внезапно воздух и разнесся над лугами и перелесками. Нет, война не ушла. Снова начинался обстрел. В кого стреляли гитлеровцы? Уж не в них ли? Собаки залегли. Умницы, они понимали все. Полежали за кочкой, подождали, настороженно поводя ушами и учащенно вздымая бока, потом поползли. Так повторялось несколько раз. Носилки подвигались рывками, от кочки к кочке, от одного разрыва до другого.
Еще снаряд или мина… Рыженькая внезапно взвизгнула и, жалобно заскулив, закружилась на месте. Слепой осколок ударил ее, порвав сухожилие на ноге и поранив другую ногу. Рыженькая хотела ползти — не могла. Из ран хлестала кровь, бедная псина легла, беспомощно озираясь. Раненому запомнились ее страдающие, молящие глаза. Ах ты, вот еще несчастье… Дотянувшись через силу, превозмогая собственную боль, раненый положил рыженькую рядом с собой. Большой пес потащил обоих.