Хождение за два-три моря, стр. 46

— Я тебэ не прогноз погоды! — неожиданно обиделась цыганка… и ушла. Краюха солнца спряталась за барханом.

— Идем на Цимлу поглядим, — слабым голосом предложил Данилыч. — Может, оно стихает?

Мы пересекли порт и вышли на край мола. «Оно» не стихало.

Шторм на море величав. Здесь же короткие грязно-желтые волны неслись, догоняли и давили друг друга в непристойной, жадной спешке.

— Понаделали морей на нашу голову… — пробормотал Данилыч. Я рассказал шкиперу эпизод из книги «Черное море» Паустовского: однажды у Карадага, читая вслух Гомера, автор вдруг постигает: ритм гекзаметра — это ритм прибоя.

— Сюда бы твоего Паустовского! Если бы Гомер, вот оно, жил на берегу Цимлы, он бы не гекзаметр придумал, а чечетку!..

Ветер затих на третий день, к вечеру.

Помнится, я долго не мог заснуть и все прикидывал: шесть суток оплачиваемого профсоюзного отпуска в активе; в пассиве — все Цимлянское море, тринадцать шлюзов Волго-Донского канала, до Астрахани еще и пятьсот километров Волги… Успеем или не успеем? Путешествие вступило в новую фазу: гонку со временем.

Глава 3. Начало гонки. Данилыч

Утро было особое, совершенно не-данилычевское: нас никто не будил. Мотор затарахтел; я открыл глаза, увидел над собой еще совсем бледное, серо-сиреневое небо, перечеркнутое легкими крестами мачт, с наслаждением вдохнул рассветный холодок и снова заснул. Солнце нагрело крышу каюты, и «Гагарин» уже четыре часа шел Цимлянским морем, когда мы с Сергеем наконец поднялись.

— Что ж вы нас не разбудили, Данилыч?

— Матроса надо беречь от изнурения, — изрек капитан. — Поешьте, я гречку сварил.

Итак, начало гонки со временем мы проспали. Но, впрочем, ведь не было ни хлопка стартового пистолета, ни взревевших трибун… Обстановка совершенно не гоночная: шторм исчез без следа, день тихий, осенне мягкий. Берега далеко, Цимла подвела ими горизонт, как модница брови. «Гагарин» словно вмерз в белую гладь воды. Непонятно, как за одну ночь возникла эта совершенная тишина. Волгодонск со своими мухами, песком и ветром нам просто приснился.

И только некий внутренний зуд — успеем или не успеем? — напоминал о спешке. Время — самый не удобный из соперников. Ему не хватает наглядности. Может быть, поэтому бинокль все утро переходил от Сергея ко мне и обратно?

— Дай сюда… кого ты высматриваешь?

— А ты? — оба тщательно скрывали, что надеются увидеть рыжий стаксель.

Это было глупо: даже если «информация», полученная от цыганки, соответствует действительности, «Мечта» давно прошла водохранилище. И все же вера во враждебный катамаран никогда еще не была такой твердой. Мучительно хотелось заменить вопрос «успеем или не успеем?» на более конкретный — «догоним или не догоним?».

А вообще-то день проходил размеренно, словно никакой гонки не было. Проложили курс: по Цимлянскому водохранилищу предстояло пройти полтораста километров. Мотор стучал, как обезумевший будильник — ассоциации со швейной машинкой ни у кого больше не возникали, — но длинные буи цимлянского фарватера уходили назад медленно. Вот показался еще один; подплывает этакой неспешной павой, будто его отпуск не кончается через шесть дней… Впрочем, скорость обычная: пять узлов. После Волгодонска, после отъезда Дани на борту изменилось только одно. Изменился сам капитан.

Данилыч стал разговорчив. Положим, он и раньше любил поговорить — когда его расспрашивали, или за столом, или во время утреннего монолога. Разговорчивость к месту, при случае — вполне совместима с некоторой дистанцией между командиром корабля и командой; в ней всегда присутствовал элемент нотации.

Но в этот первый день гонки капитан попросту болтал. Для очередного рассказа не нужно было никакого внешнего толчка; он вдруг начинал улыбаться каким-то своим мыслям и неожиданно говорил:

— Как боги плывем. Триера движется, вот оно! А что, Слава, ведь сюда греки эти древние заходили?

— Греки? Думаю, нет. Для них Танаис — они так Дон звали — был краем мира.

— Да? А я думаю, что заходили. Умнейшие были люди. Плыли за сотни… за сотни тысяч километров! И карт не было, так ведь? Вот это моряки!

И он мог долго говорить о своем уважении к древним грекам, финикийцам, критянам. Знаток античности от этих рассказов утопился бы; а мне было интересно. Данилыч запросто путал века и народы, но помнил наперечет все типы судов древности. Несколько лет назад он побывал в турпоездке за границей, видел и хорошо запомнил Стамбул, Афины, Помпею; кроме того, он умел взглянуть на вещи с какой-то неожиданной точки зрения.

— Вот ты возьми Афины… церковь белая на горе… или хоть Ольвию возьми, она тоже древних греков. Во всем Бугском лимане — красивейшее место! Простор, вот оно! Люди себе что-то думали: и судам есть куда подойти, и широко, простор. Теперь другой уанс: построили Ильичевск. Григорьевский порт построили. Запрятано все: ни города с моря не видно, ни моря с города. А почему?

— Ну, соображения экономической выгоды…

— Греки такой народ, что тоже своей выгоды не упустят. О красоте люди думали. А теперь забыли!

Помолчав, Данилыч мог заговорить о международной политике, обнаруживая превосходный здравый смысл, или перескакивал вдруг на какую-нибудь рыбацкую историю. Истории были ветхозаветные — об ушедшем обилии «белой рыбы», о черноморской акуле — катране, сломавшей кормовую банку, — и часто жестокие:

— Запросто утонуть могли. Кто ж в лодке бьется! Дед старый, я малый, а те двое как сдурели…

— А из-за чего началось?

— Белая шла, скумбрия. Коля — толстый, губастый, говорил басом — он вообще снасти отличные вязал. Самодур поднимет — полный, — вот оно! — а тот, чернявый, злится, взял и пихнул под локоть. Картина! Крючок у Коли в губе застрял, ниже висит скумбрия, одна качалка здоровая прямо в рот лезет, а он руками водит и не знает, за что хвататься: или кровь унимать, или скумбрию снимать…

— Сразу много возможностей, — в скобках заметил Сергей.

— Да… А деда кричит — я ж старый человек!.. Вы ж меня утопите!..

— Погодите, Данилыч! — знакомое слово «Деда» заставило меня вздрогнуть. — Ваш дед лоцманом был, а не рыбаком. Нам тетя Патя говорила…

— То родной дед. А Дедой я старика одного звал. В основном он меня морю учил, вот оно…

Бывают же совпадения!.. Вначале я удивился, но потом, подумав, решил: все правильно. Наверное, у каждого мальчика был свой Деда, учивший реке, или степи, или горам. По специальности «море» Данилыч давно сам перешел в разряд учителей. Мальчики растут, мужают, потом старятся — и рано или поздно становятся Дедами для новых мальчиков.

По-видимому, Цимлянское море напоминало капитану Днепро-Бугский лиман, его родные места. К середине дня берега стали выше и немного сошлись. От Волгодонска до этого узкого места, цимлянской талии, «Гагарин» прошел километров семьдесят — успеем или не успеем? Шкипер продолжал добродушно болтать. За этот день я многое узнал о его юности.

Собственно, мы вправе гордиться. Между людьми разных возрастов дружба не такая уж редкость; реже возникает дружба наравне. Возможность высказать все, что думаешь, не заботясь о том, какое это произведет впечатление, — ее первый признак. Мы занимались всего лишь болтовней, но что с того? Так называемые «сокровенные мысли» вовсе не о судьбах мира; в семье о проблемах буддистской философии не говорят. И когда Данилыч вспоминал, что его отец стограммовый граненый стаканчик называл «севастопольским шалабаном», я гордился доверием шкипера не меньше, чем если бы он излагал свое жизненное кредо.

Он стал насмешливей, резче. Часам к пяти вопрос о том, кто будет готовить обед, назрел и повис в воздухе. Сергей задумался:

— М-минуточку! Такое чувство, что очередь Баклаши…

— «Шестое чувство моряка», — довольно ехидно заметил Данилыч. Помолчали.

— Какое это? — недоверчиво спросил судовой врач.

— Ну, у всех людей зрение, слух… всего пять. А у моряка, говорят, есть еще шестое: чувство, что могут заставить работать.