Шутить и говорить я начала одновременно, стр. 43
И эти два года я поедом ела себя из-за проклятой медицины, которую привыкла считать своим святым долгом. Оказывается, я была человеком долга, о чем узнала гораздо позже. А тогда я напереживалась вволю! Что делать? Выбрать профессию, которая отравит мне жизнь, зато выполню свой долг, или послушаться веления сердца? Целые тетради исписывала я своими рассуждениями, всеми этими «за» и «против», перечислением черт своего характера в качестве доказательств в пользу той или иной профессии. Привлекала меня не только архитектура, в тетрадях фигурировали археология, журналистика. Благодаря своим записям я обнаружила в себе совершенно явную склонность, даже стремление к путешествиям. Так, в рубрике «медицина» фигурировала должность судового врача. Журналистика довольно быстро отпала, ибо напрямую была связана с политикой, я же её боялась как черт ладана. Ну и созрело решение: медицину категорически и окончательно вон, да здравствует архитектура!
И ещё я хотела писать. Что именно писать, пока не решила. Главное — написать книгу, которую издадут, которую будут читать! Что может быть прекраснее? Есть ли что более ценное в жизни? Хотя… Так и быть, пусть не читают, а я все равно буду писать! Чистая графомания! Ладно, одно другому не мешает, можно получить хорошую специальность, работать и одновременно писать. Этому, как я считала, особо учиться не надо, лишь знать как следует родной язык, а для этого достаточно знаний средней школы.
После долгих сомнений и раздумий я наконец наметила свой жизненный путь. Чего мне хочется:
1. Получить высшее образование, лучше всего архитектурное.
2. Путешествовать по свету.
3. Иметь мужа и детей.
4. ПИСАТЬ!
5. Хорошо выглядеть и пахнуть фиалками.
Почему именно фиалками — понятия не имею, но тогда мне хотелось пахнуть именно фиалками. В жизни я добилась всего этого, за исключением последнего пункта программы, фиалки мне перестали нравиться, я переключилась на Диора, что же касается хорошего внешнего вида, раз в жизни мне удалось этого достичь. В конце концов, и так немало.
В последний школьный год нас много заставляли заниматься общественной работой. Меня с Янкой зачислили в бригаду, выступающую в доме престарелых. Я опять занималась декламацией и конферансом, больше ничего делать не умела. Остальные пели, плясали. И ещё танцевала Касенька.
Это было уникальное явление. В детстве Касенька училась в балетной школе. Понятия не имею, зачем родителям понадобилось забирать её из балетной школы и отдавать в нормальную, зачем заставили её работать головой, а не ногами. Ноги у неё, в отличие от головы, были гениальные. Правда, ведь шла война, какой уж тут балет. Ладно, не стану придираться к её родителям.
Когда в доме старцев Касенька танцевала в своих деревянных сабо на гулкой дощатой сцене, которая от наших шагов скрипела и ухала на всю округу, слышалось только тихое, деликатное, какое-то одухотворённое постукивание: тук-тук-тук… Как она это делала, не представляю, она не касалась пола, плыла по воздуху. Престарелые зрители, помнившие ещё первую мировую войну, диву давались и таяли от восторга. Аттестат зрелости Кася себе выплясала. Ни у одной учительницы не поднималась рука поставить ей двойку, и, чтобы побороть искушение, они вообще перестали вызывать её к доске. Чтобы избежать конфликта со своей педагогической совестью, ставили отметки за танец, а это всегда были пятёрки. Если возникнут придирки со стороны кого-либо из членов комиссии, договорились свои пятёрки плясунье на экзаменах на аттестат зрелости объяснить в случае её неудачного ответа впечатлительностью и волнением. Наверное, своим, ибо Касенька и без того не волновалась.
Позавидовав Касеньке, я поступила тоже в балетную школу, но очень быстро сделала открытие, что без плоскостопия не получишь первой позиции. Без плоскостопия вообще нечего соваться в балет. Походив на занятия несколько недель, я решила, что для меня это пустая трата времени, и перестала ходить.
На последнюю школьную экскурсию из всего нашего выпускного класса поехали лишь мы с Янкой. Остальные не рискнули легкомысленно тратить время, когда выпускные экзамены на носу. Мы с Янкой решили, что четыре дня нас все равно не спасут, и отправились на Мазурские озера. Именно тогда я сделала попытку вести по озеру небольшой прогулочный катер, о чем позволила себе упомянуть в романе «Что сказал покойник».Господи, как вспомню, вечно мне хотелось чего-то необычного! Вот и теперь все пассажиры сидели себе спокойно, а мне вздумалось встать за штурвал. Сначала я и в самом деле вела катер по-слаломному, так что стоявшие рядом рулевой и капитан смеялись до слез, когда же наконец мне удалось провести посудину по прямой линии и вытереть пот со лба, мы подошли к каналу, и у меня отобрали штурвал, к большому моему неудовольствию и даже отчаянию.
( Но вот наконец подошёл час…)
Но вот наконец подошёл час давно маячивших на горизонте ужасных выпускных экзаменов. Тут уж мы взяли себя в руки, отложили в сторону легкомысленные забавы и принялись заниматься со всей серьёзностью.
В одном доме со мной, даже на одном этаже жила моя одноклассница, первая ученица и, естественно, зубрила. Занимались мы группами, со мной занимались ещё три девочки, в её квартире тоже зубрила четвёрка; все мы повторяли историю. Накануне экзамена к нам влетает одна из тех четырех и задаёт ужасный вопрос:
— Вы что-нибудь знаете о Генрихе Бородатом?
Езус-Мария, Генрих Бородатый! Кто такой? Слыхом не слыхивали. В панике принялись листать книги и конспекты, никак не можем найти такого Генриха. Может, кто из потомков Болеслава Кривоустого? У него куча внуков и правнуков, вечно я их путала, да и вообще запомнить нет никакой возможности, вспоминается только Конрад Мазовецкий, и то из-за проклятых крестоносцев, а эти дуры вдруг откопали какого-то Бородатого. Боже, смилуйся над нами, в голове совершенно перепутались все эти Лешеки Белые, Чёрные и Кудрявые… Нет, Кудрявым был не Лешек, а Болеслав. Чтоб она лопнула, проклятая Соломея, это все из-за неё! Нет сил разобраться во всех этих Тонконогих, Стыдливых и Справедливых, чтоб им пусто было!
И мы пали духом. Ничего не поделаешь, экзамен все равно провалим, нет смысла больше повторять историю. И мы пошли в кафе на мороженое.
Из-за экзаменов я всегда волновалась до безумия, а выпускные и вовсе выбили меня из колеи. Не в силах далее терпеть ни минуты, в день экзамена я пошла отвечать первой.
В класс, где сдавали экзамен, запустили первую пару, меня и Марину Кавчинскую. Марина была девушка высокая, статная, красивая и уравновешенная. Войдя в класс, она произнесла своё «день добрый» таким голосом, от которого стекла забренчали в окнах. Боюсь, я, при всем своём хорошем воспитании, не поздоровалась с педагогами. Чувствовала я себя гораздо хуже, чем в ту ночь, когда нас бомбили и мы прятались в подвале с картошкой. И тут мне задали первый вопрос.
В те годы мы проходили предмет, который сокращённо называли «Вопросами» — учение о Польше и современном мире. Кошмарный предмет был переполнен биографиями всевозможных политических деятелей: Ленина, Дзержинского, Розы Люксембург, Марцеля Новотко, разнообразных Финдеров, Хюбнеров и Бог знает кого ещё. Из всех этих биографий я никогда не могла ни одной запомнить. Далее следовали истории множества партий, народно-освободительной борьбы и прочее пропагандистское безумие. Всего этого мои мозги решительно не воспринимали, и я даже не пыталась с ними бороться. Из семидесяти тем «Вопросов» я могла ответить только на две, которые, как мне казалось, имели какой-то смысл. Кажется, обе из области политэкономии.
Преподавал «Вопросы» учитель, единственный мужчина среди женского педагогического коллектива нашей гимназии. Человек неплохой, к нам и своему предмету относился с пониманием. Меня он не собирался проваливать, наоборот, старался облегчить сдачу его предмета. Билеты с вопросами были заготовлены заранее, и один из известных мне он специально написал на листке тетрадочной бумаги в клеточку. Все остальные были на нелинованой. Я знала об этом и теперь, собрав все силы, заставила себя сосредоточиться и отыскать среди лежащих на столе билетов тот самый, в клеточку. Разыскала, взяла его и не успела даже развернуть. Сидящая во главе экзаменационной комиссии наша вредная директриса, эта змея подколодная, вдруг произнесла мерзким голосом: