Приключения Вернера Хольта. Возвращение, стр. 7
– Ерунда! – презрительно фыркнул Вольцов, ничуть не вразумленный ее отповедью. – Дались тебе древние германцы! Кстати, у германцев женщине полагалось помалкивать в тряпочку и рожать детей!
Хольт чувствовал себя неловко в этом кругу. Он находил гимназисток-сверстниц скучными, несмотря на их откровенные купальные костюмы.
Кто-то из них сказал ему:
– А мы как раз читали твое знаменитое сложно-распространенное предложение… – Это Петер Визе восстановил в памяти его запутанную фразу слово за словом и записал.
– Маас, – вставил Гомулка, – никогда не оправится от этого удара. У него теперь отвращение к сложным периодам.
– Он совсем взбесился от злости! – негодовал розовый и тучный Феттер, сидевший на мостках. – Мне он вчера сказал: «Откуда у вас эта дремучая глупость? Отца вашего я знаю, он вроде бы человек неглупый, видно, мать у вас непроходимая дура!» Ну можно ли терпеть такое?
– Ай, поглядите, кто идет! – пискнул Земцкий.
Все повернули головы. По плоту мимо вышки, как всегда взлохмаченная, шла Мари Крюгер.
– Это та, известная всему городу… – сказал Земцкий так, что она не могла не услышать.
– Заткнись! – оборвал его Хольт. И Земцкий прикусил язык.
Девушка остановилась у лестницы, оглянулась на Хольта, а потом быстро ушла.
– Ты, кажется, за нее вступаешься? – язвительно спросила Фридель Кюхлер. – Уж не влюбился ли?
Хольт смерил ее уничтожающим взглядом и вскочил на ноги.
– Пошли Гильберт… Мне здесь надоело. Эта безмозглая дура, кажется, лезет на скандал.
Они поднялись по ступенькам на берег.
Вилла Вольцовых стояла на холме, возвышаясь над соседними обветшалыми фахверковыми домами. Со всех сторон ее окружал запущенный сад. Отсюда открывался вид на красные гонтовые крыши и узкие улочки старого города.
Как и сад, дом был запущен. В темном холле висели по стенам два-три поблекших, запыленных портрета предков. В открытом камине груды пепла перемешались с горами мусора. Давно не мытые окна впускали в комнату скудный сумрачный свет. Лестница с резными перилами вела на второй этаж, где жили фрау Вольцов и ее сын. В нижнем никто не жил, и он приходил в упадок.
Комната Вольцова напоминала набитый хламом чулан. По стенам висели арбалеты и всякого рода экзотическое и старинное оружие – луки, оперенные стрелы, индейские томагавки и сарбаканы, а также старинные дуэльные пистолеты. Большой дубовый стол под окном был сплошь заставлен ретортами, бутылками, склянками и ржавыми жестяными коробками. Тут же среди книг и бумаг валялся череп, похищенный из костехранилища на погосте, и облезлое чучело куропатки, все еще исправно служившее мишенью. На куче мусора в углу лежали два эспадрона, кривая турецкая сабля, капкан и доверху выпачканный в глине охотничий сапог. На полу валялась фехтовальная маска вместе с какими-то предметами одежды, а походная кровать была застлана сбившейся в клочья медвежьей шкурой.
Хольт сидел на шкуре, положив ноги на придвинутый к кровати стул. Он чувствовал себя здесь хорошо. Вольцов, стоя за дубовым столом, производил какие-то опыты: тут же под укрепленной на штативе колбой горела спиртовка. За окном спускались сумерки.
– Если у меня получится опыт с азотной кислотой, приготовлю динамит.
– А на что тебе динамит?
– Как на что? Буду делать бомбы, настоящие бомбы, а не какие-то дурацкие шутихи из черного пороха.
Для чего ему бомбы? – подумал Хольт… Уж не Маасу ли он ее подложит под кафедру? Он рассмеялся. Из колбы поднимались к потолку едкие испарения. Вольцов распахнул окно. В комнату ворвался колокольный звон… Вольцов изготовляет бомбы под церковный благовест!
– Ты только представь себе, – сказал Вольцов. – Одна такая бомба – и от нашей богадельни камня на камне не останется.
Эта мысль привела его в восторг.
– Привязать бы Маасу такую бомбищу под его толстый зад!
Хольт курил и рассматривал книги. Это были все фундаментальные труды по военному делу и военной истории: Верди дю Вернуа, «Очерки по вождению войск», Рюстов, «История пехоты», принц Крафт цу Гогенлоэ, «Военные письма артиллериста»; и тут же лежал толстый справочник, с которым Вольцов не расставался. Хольт поднял крышку мягкого кожаного переплета и прочитал титул: «Люц фон Вульфинген, генерал-лейтенант, преподаватель Королевской прусской военной академии. Справочник по военной истории, составленный в алфавитном порядке, со стратегическими и тактическими комментариями и хронологическим указателем всех сражений, боев и стычек, известных мировой истории, а также полков и полководцев, в них участвовавших, с приложением 212 иллюстраций, заново обработанный Отто Оттерном, графом цу Отбах, майором в отставке. Издание 2-е, 1911 г.»
Хольт полистал тонкие страницы. Слово «Тагине» [2] было подчеркнуто красным карандашом, на полях стояло: «Тотила – сапог сапогом, куда ему до Нарсеса!» Против слов «Мильтиад и Марафонская битва» рукою Вольцова было написано: «Канны задолго до Канн?»
Хольт отложил справочник и из-под груды томов извлек Гетевского «Фауста».
– Ты читаешь Фауста? – удивился он.
– Мне говорили, что там действует солдат. Я просмотрел эти места: с военной точки зрения они неинтересны.
Он потушил спиртовку и отставил колбу. В комнате стало темно. Он включил свет. Хольт раскрыл томик Гете на «Посвящении»… Пробежав глазами первые строфы, он остановился на стихах: «Насущное отходит в даль, а давность, приблизившись, приобретает явность».
Как странно! Что-то заставило его спросить:
– Гильберт, ты когда-нибудь вспоминаешь детство?
– Нет, зачем же? А ты? Почему ты, собственно, не живешь дома с родителями? – поинтересовался Вольцов.
– Они… разошлись, – неохотно отвечал Хольт. – Отец оставил семью, а с матерью я так и не ужился, сам не знаю почему. Она какая-то… черствая, что ли, непохожа на мать. И не то чтобы прижимиста – напротив, в городе у нас была спортивная школа, так она даже взяла мне платного тренера по джиу-джитсу, да и вообще… Зато в остальном… А уж гамбургская тетка и того хуже, прямо айсберг какой-то, и вечно у нас торчит. Осточертело мне бабье царство! Дрязги, скандалы…
– А почему ты не с отцом?
– Его лишили отцовских прав; если я к нему поеду, мать вытребует меня через полицию. Он бактериолог – знаешь, как Роберт Кох… Преподавал в университете, потом работал в промышленности. Только и думал о своей работе, хотя я не могу пожаловаться, ко мне он относился хорошо… Но мать говорит, что он человеконенавистник и чудак, всех сторонится. – Хольт замолчал, он бы еще многое мог добавить, но в сущности это никого не интересовало, не интересовало и Вольцова. – В конце концов мать разрешила мне уехать, вот я и здесь.
– Для меня это удача, – сказал Вольцов, – без тебя меня бы вытурили. – На то, что именно Хольт довел его до грани исключения, он великодушно закрыл глаза. – И вот что я давно хочу тебе сказать, – буркнул он, – никогда я не забуду, что ты вызволил меня из беды! Когда бы и о чем ты меня ни попросил, – добавил он с мрачной торжественностью, – напомни мне эту минуту, и пусть меня назовут последним негодяем, если я все для тебя не сделаю…
– Если мы вместе попадем на фронт, – подхватил Хольт, – давай держаться друг друга, как Гаген и Фолькер. Хорошо па войне иметь верного друга!
Вольцов проворчал что-то невнятное. Он схватил турецкую саблю и с размаху треснул ею по черепу, стоявшему на столе, так что он разлетелся вдребезги. А потом швырнул саблю в угол.
– Таких старых вояк, как мы, разлучит одна лишь смерть!
3
Резиновый чепчик не давал Хольту покоя. Наконец он вспомнил, что Вероника Денгельман, по ее словам, еще два года назад ходила на реку купаться… На другое утро за завтраком сестры опять завели разговор о господине Венцеле. Но Хольт заладил свое:
– Нет, нет! Вы бы тоже для меня ничего не сделали.
– Но почему же? Все, что в наших силах…