Дом с волшебными окнами. Повести, стр. 77
— Тише, дети, начинаем! — говорит Семён Ильич, поднимаясь с места. — Марина, тише!
Что это с Мариной? С ней рядом, справа, сидит незнакомая Алексею Степанычу девочка. А, кажется, из фабричного клуба! Они рассматривают какой-то рисунок.
— Зачем ты его привезла? — шепчет Марина.
— Сравнить, — тихонько отвечает её соседка. Алексей Степаныч протягивает руку и берёт рисунок из рук Марины.
— Ой! — пугается Марина и заливается краской.
А Алексей Степаныч смотрит на рисунок и улыбается. В точности так, как предвидела Марина. Однако рисунок ему явно нравится, и он не собирается его отдавать.
«Да, они не боятся, — думает он. — Сегодня больше волнуюсь я».
— Класс Алексея Степаныча Соловьёва! — объявляет Семён Ильич. — Саша Ичимов, младший приготовительный класс.
Алексей Степаныч видит, что сидящая рядом с Сашенькой Марина снова вспыхивает так, как будто вызвали её, и горячо шепчет что-то на ухо встающему с места Сашеньке.
— Да он ничуть не боится! — тихо говорит ей девочка справа.
— В первый раз играет, — взволнованно шепчет Марина. — Ведь это наш самый маленький ученик!
А Саша выходит к роялю так, как будто это в его жизни не первый, а двадцать первый по крайней мере концерт. Он застенчиво и вместе с тем серьёзно смотрит на комиссию и протягивает свою скрипку для настройки Алексею Степанычу.
70. НА ОБСУЖДЕНИИ
В приёмной ожидали родители и дети, переговаривались, делились впечатлениями, а в зале совещались педагоги. Концерт окончился в десять часов, теперь было уже одиннадцать, а обсудить успели только половину игравших.
Елизавета Фёдоровна, пришедшая на концерт после напряжённого рабочего дня, так устала, что у всех было желание ускорить обсуждение. Но почти о каждом ученике завязывался разговор — и снова и снова горячо обсуждались его музыкальные данные, его продвижение вперёд и метод педагога.
Извечный педагогический спор — о трудном и лёгком — был главной темой разговора.
Сколько лет существовала музыкальная педагогика — почти столько же лет существовал и этот спор. Одни говорили о том, что дети растут на трудном, что лёгкие пьесы не приносят пользы, что воспитанный на лёгком ученик и будучи взрослым не может привыкнуть к трудностям, боится их и не осиливает. Что только на трудном быстро двигается и растёт ученик — его звук, техника, его общая музыкальная культура.
Другие говорили, что преждевременное воспитание на трудных вещах губит в ученике его детское восприятие музыки, его музыкальность. Подавленный техническими трудностями, ученик перестаёт ощущать музыку играемых им вещей и приучается смотреть на них лишь как на барьер для преодоления трудностей.
Вероятно, истина была где-то посредине. Вероятно, растить учеников надо было и на лёгком и на трудном, гармонически развивая и раскрывая их технические и музыкальные способности. Так считали старые, опытные педагоги. Но молодые увлекались обычно скоростным методом. Им хотелось дерзать, экспериментировать. Иногда результаты бывали блестящими. Но это был метод, пригодный для более сильных учеников. Более слабым он зачастую приносил вред.
И если отбросить частные вопросы постановки — манеру держать скрипку, держаться вообще, вопросы техники «правой и левой руки», то, в основном, спор вёлся именно о трудном и лёгком.
Уже много было выкурено папирос и сказано горячих слов, когда комиссия закончила обсуждение десяти игравших учеников и перешла к Марине.
Года два назад Марина играла по-детски непосредственно и с увлечением. И на одном из школьных концертов сыграла так темпераментно и музыкально, что получила пятёрку с плюсом.
Но в прошлом году Алексей Степаныч решил быстро двинуть девочку вперёд: по возрасту она была старше своих одноклассников, и данные для быстрого роста угадывались у неё педагогом.
Он дал ей трудный для её возраста и класса концерт Баха.
Марина сыграла его верно в отношении ритма, темпа и интонации — чистоты, верности звучания. Но музыка Баха девочке ещё не была понятна — исполнение её было невыразительным, неглубоким.
И после этого концерта игра Марины как-то немного завяла. Прежнего огонька не было, девочка стала играть суховато — это больше всего беспокоило Алексея Степаныча.
За Баха ему очень сильно в своё время попало от Елизаветы Фёдоровны. И всё-таки свою пользу трудный концерт принёс. Прошёл какой-то период, и к Марине вернулась её музыкальная жизнерадостность, но игра её стала более зрелой.
И вот теперь был второй опыт. Пьеса Моцарта, сыгранная Мариной, была не столько трудна чисто технически, сколько требовала глубины исполнения и настоящего, красивого звука. Эта пьеса должна, была разбудить задремавшее как будто в Марине музыкальное чувство. И это случилось.
— Я не знал ещё свою ученицу с этой стороны, — говорил Алексей Степаныч. — Я несколько сомневался в её музыкальных данных. Но она сама раскрыла музыкальную сущность моцартовской пьесы и поразила меня глубиной и тонкостью исполнения.
— Девочка выросла, — сказал завуч, — и звук у неё стал очень приятным.
— Да, рост есть, — сдержанно подтвердила Елизавета Фёдоровна. — Девочка оказалась способнее, чем я думала. Но, Алёша, никогда я с тобой не соглашусь. Всё-таки эта пьеса не для школы, а по крайней мере для училища. И ты помни, Алёша…
И уже перед Елизаветой Фёдоровной сидел не Алексей Степаныч — педагог, вырастивший ряд учеников, не человек, побывавший на фронте, а её ученик, тот самый Алёша Соловьёв, который так боялся в своё время и так любил свою учительницу.
— Елизавета Фёдоровна, это единственная ученица, в отношении которой я прошу о большей оценке, — сказал Алексей Степаныч. — Она так много сделала, приготовив эту трудную для неё пьесу, показала такую музыкальность, что я прошу приравнять её в оценке к другим моим лучшим ученикам.
Голоса разделились. Некоторые члены комиссии поддержали Алексея Степаныча. Но Елизавета Фёдоровна была непреклонна. Она не меньше Алексея Степаныча радовалась росту девочки, однако знала, что учить надо не только детей, но и их молодых учителей.
И рядом с фамилией Марины появилась средняя, как говорили школьники, отметка: четвёрка с плюсом.
Было уже около двенадцати. Елизавета Фёдоровна встала. Она еле держалась на ногах.
Семён Ильич открыл двери зала — в приёмной никого не было, все уже давно разошлись по домам.
— Вот как засиделись! — сказала Елизавета Фёдоровна и, посмотрев на Алексея Степаныча, неожиданно улыбнулась ему, отчего лицо её сразу помолодело.
— Проводи-ка меня до машины, Алёша, — сказала она. — А хочешь, подвезу. Поговорим дорогой.
71. ТАЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
— Теперь будем готовиться к экзамену, — говорит Алексей Степаныч.
Он задумчиво смотрит на Марину и что-то прикидывает в уме.
— Шестнадцать уроков осталось. Что с той пьесой будем делать? Как ты думаешь?
— Учить! — с готовностью откликается Марина.
— Говоришь, учить? — задумчиво повторяет Алексей Степаныч, и Марина пугается.
Она понимает, что, если пожалуется на отсутствие времени, их тайна может сейчас же закончиться. Но Марина уже очень вошла в эту игру и не думает об отказе. Ведь она даже повесила над столом расписание и, хотя ей это очень нелегко, распределила день по часам. И для той пьесы выделила особый час.
— Смотри, обгонит тебя Галя! — говорит Алексей Степаныч. — Лучше приготовит концерт. У неё ведь сверх программы ничего нет.
— Пусть обгоняет! — вздыхает Марина.
В класс входит Миша, и Алексей Степаныч делает заговорщический жест: после поговорим!
— Ладно, — говорит он, когда Миша, положив скрипку на рояль, вышел из класса. — Если будешь учить свою тайну не за счёт концерта — я согласен.
Теперь для Марины это становится делом чести. Как, даже Алексей Степаныч поколебался, не верит в неё? Теперь она должна, обязательно должна доказать, что может сыграть эту вещь.