Удар Молнии, стр. 85
Становилось понятно, почему о «Молнии» словно забыли, забыли об отпущенном трехмесячном и заведомо невыполнимом сроке операции. Не торопили, потому что ждали, когда генерал элитного спецподразделения, привыкший воевать и побеждать, имея за спиной крепкую государственную машину, сам прибежит из Чечни, распишется в собственном бессилии, начнет наводить страх, выдавая информацию об армии Диктатора, о центрах подготовки диверсионных формирований и отрядов боевиков, обученных для ведения партизанской войны, о поддержке режима в исламском мире, и таким способом создаст образ непобедимого врага. Журналистам бы не поверили, но командиру «Молнии», профессиональному вояке, видавшему виды, — без сомнений.
А образ сильного противника сейчас был выгоден абсолютно всем, кто прямо или косвенно, умышленно или вслепую разжигал кавказский пожар.
Кажется, вчера еще служивший двум хозяевам, агент сегодня переходил в наступление и вербовал генерала, чтобы теперь он влиял на общество, нагнетая страх и безысходность.
Сознанию раба были неведомы два чувства — стыда и совести. Они мешали достижению власти и в первую очередь исключались из понятия о свободе личности. Поэтому испытанная трусость приводила не к раскаянию, а к наглости, подобострастие обращалось жестокостью, предательство объяснялось как компромисс.
Все это вызывало у деда Мазая лишь чувство омерзения.
А кое в чем он действительно оказывался прав: «Молнию» считали отработанным материалом и ничего бы не позволили сделать…
— Да, мне трудно перешагнуть через себя, — пожаловался генерал. — Через свои убеждения… Но придется, наверное: боевая обстановка, другого выхода пока не вижу. Ни разу не расстреливал противника, взятого в плен, а тебя расстреляю. Возможно, будущей ночью, своей рукой.
— Нет, не посмеете! — без прежней уверенности сказал Кастрат, и в испытующем его взгляде задрожал заискивающий огонек. — Не сможете, рука не поднимется. Вы — князь, Барклай-де-Толли! Как же ваше благородство? Нет, ничего у вас не выйдет. Будь вы из Интерпола — поверил бы, а чтобы князь расстрелял? Или отдал приказ расстрелять?.. — он засмеялся и погрозил пальцем: — Не пугайте, генерал! Не верю!..
Больше всего он напоминал сейчас мелкого беса — наверное, таким виделся он верующим людям…
Его образ стоял перед глазами несколько часов подряд, пока не сменился другим, враз вытеснившим всю нечисть.
Чеченец, как и в тот трагический день в Доме Советов, был снова одет, будто на смерть, во все белое, держался гордо, как истинный горец, и, кажется, презирал все, что творится вокруг…
Глава 7
В последние месяцы Комендант все чаще и чаще сталкивался с этой женщиной в коридорах Кремля, в кабинете «генсека», на загородных виллах и даже в охотничьих домиках. Всякий раз он как-то внутренне собирался, подтягивался, напрягал мышцы, словно перед броском или ударом, машинально и непроизвольно опускал глаза, чтобы пройти мимо и не встретиться взглядом, а когда осознавал себя в этом странном состоянии, чувствовал, как в голове, у темени, назревает горячий комок неудовольствия и гнева. «Зачем она здесь? Кто пустил?» — туповато спрашивал он самого себя и тут же вспоминал, что его рукой же и был подписан пропуск «Всюду», по личной просьбе «генсека». Тогда он переживал период победы и долгожданная власть казалась ему легкой, почти невесомой, и пока еще заключалась в череде приятных официальных приемов, зарубежных поездок к дружественным государям, щедро одаривающим почетными званиями и членством в клубах и академиях. И в этом триумфальном шествии, в этой театрализованной мишуре Комендант и внимания-то особого не обратил на появление этой женщины с грубым и типично выраженным восточным лицом. Помнится, тогда она привезла с Мальты какую-то старую черную хламиду с колпаком — будто бы мантию императора Павла I — и в торжественно-траурной, опять же театральной обстановке Георгиевского зала обрядила «генсека», дала ему шпагу и напутствовала какой-то малопонятной астрологической речью. Все кремлевские спектакли Коменданту к тому времени начинали надоедать, создавали лишние хлопоты, и он уже не вслушивался в сказанное, с некоторой ревностью отмечая, как завертелись, закрутились вокруг шефа Бог весть из каких нор и диссидентских трущоб повылазившие прорицатели, гадалки, астрологи, психотерапевты и прочий человеческий мусор. Вся эта шевелящаяся юродивая масса, изрекая и предсказывая, в конечном итоге требовала одного — денег. Кто-то хотел открыть свой центр, институт, создать школу, новое направление в медицине, в философии, каких-то астральных науках — одним словом, искали себе приносящее доход и славу заделье, ловили рыбку в мутной воде. А народ, изголодавшийся в материалистическом мире по чертовщинке, по гоголевщине и по чуду, кидался на все это, как на колбасу в магазине. Русскому человеку, запертому в тесные рамки коммунистической идеологии, всегда хотелось романтики, сказочности, щемящего очарования непознанных, а значит, необъяснимых явлений от полтергейста до летающих «тарелок». И в тот победный период «генсек» давал деньги, а если не давал, то обещал дать: он сам, досыта накормленный теориями марксизма, хотел чего-нибудь остренького.
А эта женщина чем-то взяла его, обворожила, вползла, как змея за пазуху. И уже скорее не из ревности — из неясных предчувствий — Комендант называл ее про себя «Распутин в юбке». Он напрочь исключил какие-либо интимные связи, амурные увлечения «генсека»; с его точки зрения, в ней и женственности-то не было, той самой, от которой шалеют мальчики и мужчины. И шеф будто подчеркнул ее эту бесполость, зачем-то пожаловав звание полковника. Возможно, попросила сама, возможно, из чудачества, потому что если женщине дарят не бриллианты, а воинское звание, к этому относиться серьезно нельзя.
В пору триумфальной суеты Комендант на многое закрывал глаза и недооценил «Распутина», впрочем, тогда и она никак к нему не относилась. Расходились вполне мирно, разве что от случайно пойманного взгляда ее огромных, черных и тяжелых глаз на некоторое время в душе возникала необъяснимая тревога, забываемая потом в делах и хлопотах. Эта гадалка по какому-то своему графику приносила «генсеку» собственные астрологические прогнозы. Когда они попадали в руки Коменданта, он откровенно смеялся, читая полную чушь, предсказывающую мир, благоденствие, великолепное расположение духа и блистательные государственные успехи, при условии, что «генсек» будет строго выполнять перечень обязательных действий, например, в определенный час смотреть на какую-нибудь звезду, держать в руке посланный «Распутиным» камень, надевать костюм такого-то цвета. В государстве среди восьмидесяти процентов населения царила убогость, полная достоевщина, а «генсека» тем часом пользовали гоголевщиной. Впрочем, шеф, судя по поведению, серьезно к таким прогнозам не относился и часто совал их в корзину, забыв о рекомендациях. Однако вместе с усталостью от власти он начинал испытывать и физическую усталость, раздражение, неудовольствие и малопонятный гнев, взрывающий его неожиданно и некстати. И тогда во дворец зачастила «Распутин», уже без всяких прогнозов. Они уединялись в комнате отдыха на час-полтора, после чего шеф являлся несколько успокоенным, иногда повеселевшим, взбодренным, но при этом ощущался его отсутствующий взгляд и какая-то ходульность в движениях. Комендант замечал, что он пытается выполнять задания «Распутина», пьет какие-то порошки из трав, достает из шкафа и смотрит на ее портрет — и все это, пока не сорвется, не осадит стакан коньяку. Однажды после тяжелых переговоров, где «генсека» несколько часов подряд уламывали подписать на будущей встрече в Европе невыгодные для России соглашения, и уломали-таки, он заснул в кресле в комнате отдыха. Комендант приказал своим офицерам никого не впускать, а приказ значил больше, чем пропуск, потому явившегося ко двору «Распутина» отшили вежливо и жестко.
Тут и проскочила первая искра…
На следующий день «генсек» сказал: