Путь Воинов, стр. 5

Нет, это не было страшно, хотя младший мальчишка мог бы и испугаться, конечно. Просто — странно. Как будто не стало подвала. Темноту пронизали запахи — незнакомые, но приятные.

Послышались живые звуки. Да и сама темнота стала иной, не темнотой помещения, а темнотой ночи... И, когда всё это стало совсем реальным — у Ялмара вырвался вскрик — тоже не от страха, от удивления:

— Что это?!

И всё пропало.

Ялмар услышал своё дыхание — сорванное, тяжёлое.

— Это — там, — Айнс поднял руку. Удивлённо сказал: — А сейчас я не испугался. В прошлый раз — тоже, но тогда я сильнее боялся русских и не думал...

— В прошлый раз? — Ялмар посмотрел в направлении вытянутой руки мальчишки — она указывала на большой старый посудный шкаф, едва видневшийся в подвальной темноте за кучей угля. — В какой прошлый раз?

— Я... — Айнс коротко вздохнул. — Я тебя обманул. Я тогда не прятался в туалете. Они везде искали, они бы меня нашли... Я побежал сюда, я хотел спрятаться за углём... И тут вижу — дверца шкафа приоткрылась. Я заскочил туда. И стало так. Как было сейчас.

Я думал, что умру, так боялся... Но русских боялся больше. А потом я увидел русского — он смотрел мне прямо в лицо и не видел. Что-то сказал и исчез. И я выпал из шкафа... А потом я сюда ходил только наощупь. Зажмуривал глаза... — Айнс помедлил и повторил изумлённо: — А сейчас страшно не было.

Ялмар прикусил губу. Глубоко вдохнул.

— Айнс... — тихо сказал он. — Давай ещё помолчим.

— Я возьму тебя за руку, — просто сказал младший мальчик. — Наверное, я опять не испугаюсь тогда.

— Бери, — кивнул Ялмар.

И они замолчали, стоя друг возле друга и вглядываясь-вслушиваясь в темноту.

Стен не стало. Ударили стеклянные колокола. И накатились запахи и звуки, а вместе с ними — пришла песня. Её пели не на немецком, точно — но так же точно Ялмар понимал слова...

Он в мире первом смотрел телевизор,

читал Кастанеду, сушил носки,

И пёс одиночества рвал его горло

тупыми клыками хмельной тоски.

А в мире втором мотыльки и звезды

хрустели, как сахар под сапогом,

И смысла не было, не было —

ни в том, ни в другом...

Айнс всхлипнул — но не от слёз или страха, а словно бы удивлённо...

А в мире третьем он стиснул зубы,

подался в сталкеры мёртвых зон,

Сдирал дымящийся полушубок,

пройдя сквозь огненный горизонт,

Ввалившись в прокуренное зимовье,

рычал из спутанной бороды,

Что смысла не было, б...я,

не было, туды-растуды.

И только Солнце снова

будило его, дыша в висок,

Шептало: «Вставай,

ведь такова твоя функция

Во всех попутных мирах,

где горит моё колесо,

До поры, пока не вытек бензин!»

Потом подчинялся иным законам,

узнавши, как, и узнавши, где,

Становился лёгким и незнакомым,

трёхпалым листиком на воде,

Слетал, планируя, на поверхность,

и было пофиг, куда снесёт,

И смысла не было, не было,

не было — и всё...

— Не бойся... — попросил Ялмар, хотя было уже ясно, что Айнс не боится. Музыка продолжала звучать, песня не кончалась, она словно бы стала ближе...

А небо скрипело, кричало: «Где ты?!

Идёшь ко дну ли, бредёшь ли вброд?»

Неадекватный клинок победы

был злым и кислым, как электрод,

Когда, посвящая Атланта в лорды,

ложился на каменное плечо,

А смысла не было, не было,

не было ни в чём.

И только Солнце снова

будило его, дыша в висок,

Шептало: «Вставай,

ведь такова твоя функция

Во всех попутных мирах,

где горит мое колесо,

До поры, пока не вытек бензин!»

Эй вы, подземные виноделы,

залейте в череп бокал вина,

Эпоха кончилась, просвистела —

кому хана, кому мать родна,

Края пергаментной Ойкумены

свернулись в трубочку на огне,

А смысла не было, не было

ни в ней, ни извне...

Слова песни были полупонятны, насмешливы, бесшабашны. И они звали. Да, звали, как зовёт старый друг: «Эй, Ялмар! Выходи, пошли на речку!» Как будто даже их пел голос заживо сгоревшего Валли. Только тот не умел петь... а вот всё же.

Гадал он: «Да что ж это в самом деле?

Неужто и вправду порвалась нить?

Неужто мои батарейки сели,

неужто нечем их заменить?

Неужто осталось стоять

у дороги и удивляться, как идиот,

Что смысла не было,

не было, а поезд идет.

Олег Медведев

И в этот самый момент, подумав про Валли, Ялмар начал видеть.

Берлин. 2 мая 1945 года

Готлиб Вегенер, Зигфрид Корн, Пауль Рауше, Генрих Тойзен, Линда Вильмонт и Вальтер Сеньци

Прогоревшее перекрытие рухнуло как раз в тот момент, когда последний перебежал его.

Вальтер оглядел своё воинство, тут же повалившееся на пол под окнами. Он сам сидел на корточках и думал о трёх вещах сразу:

— скоро ли догадаются русские, куда они ушли?

— сколько ещё проживёт Ян?

— что делать дальше?

За всеми этими мыслями бился деловито-панический вопль: «МА-МА-А!!!» Но мама тут помочь ничем не могла и вообще находилась неизвестно где.

Он ещё раз оглядел своих и подмигнул обнимавшему карабин Готлибу — самому младшему, которому даже по нынешнему нездравому разумению тут делать было нечего, в тринадцать-то лет.

Готлиб бледно улыбнулся. Остальные выглядели пободрее. Баварец со своей снайперкой украдкой выглядывал в окно — чуть сбоку, еле-еле. Пауль, тяжело дыша, зачем-то смахивал мусор, набившийся между рёбрами на стволе «зэт-бэ» 6.

Линда, открыв сумку, пересчитывала бинты и лекарства, придерживая локтем пистолет-пулемёт. Генрих, сидя возле Яна, тихо посвистывал по своей всегдашней привычке.

Шесть человек, пулемёт и четыре «Фауста». Утром, когда они вступили в бой на канале, было восемнадцать человек. Вальтер был почти уверен, что двое сбежали. Он не злился на них, а только холодно презирал. Остальные убиты.

В комнате была цела крыша, и это создавало какое-то глупое ощущение защищённости для пятерых мальчишек и девчонки в возрасте 13-16 лет, одетых в драную маскировочную форму поверх фольксштурмовского обмундирования.

Казалось, что, если сидеть тихо и неподвижно, то грохочущий снаружи мир, переполненный стрельбой, рёвом и завыванием, прокатится мимо. Тогда всё будет, как прежде.

«Не будет, — подумал Вальтер. — Отца и брата не будет. Дома, в котором я родился и рос, не будет. Ладно. Этого всего уже нет. Но Германии не будет тоже. Твои надежды смешны, гитлерюнге. Всё станет по-другому, как продиктуют победители. Твоя задача — этого не увидеть. И сделать так, чтобы побольше победителей тоже не увидели этого...»

— Вальтер, подойди, — послышался голос Генриха. — Ян умирает.

Не вставая в рост, чтобы не мелькать в окнах, Вальтер перебрался ближе.

Живот эсэсовца был крест-накрест перехвачен повязками, грудь и шея — тоже. Русский снаряд разорвался совсем недалеко, и Ян получил полновесную порцию осколков. Тогда он потерял сознание, а когда пришёл в себя, то приказал его бросить.

Гитлерюгендовцы не бросили. Они с маниакальным упорством таскали то и дело теряющего сознание Яна по этажам и проулкам. Почему? Может быть, просто боялись остаться вообще без взрослого человека, создававшего ощущение хоть какого-то порядка в окружающем безумии?

— Как ты? — Вальтер единственный называл Яна на «ты» .Эсэсовец повёл углом рта:

— Хорошо, — сказал он. — Значит, скоро конец... Дай пить.

— Ты в живот ранен, тебе... — начал Вальтер и, отстегнув от пояса фляжку, протянул Яну: — Держи.