Девочка в бурном море. Часть 1. Антошка, стр. 19

Утром, омытые дождями, освещенные солнцем, в окна бились молодые кленовые листья.

Вчерашний день вспомнился как дурной сон. «Все же хорошо я сделала, что проучила фашиста, — успокаивала себя Антошка. — Пусть знает, что его не очень-то боятся».

Лужи во дворе подсохли, воздух был наполнен запахом свежей зелени.

Велосипеды со стойки были почти все разобраны. Антошка сняла свой, отомкнула скобку замка на переднем колесе и хотела уже сесть на седло, как заметила, что обе шины сплющились. Она сняла насос, открутила вентиль, но сколько ни накачивала воздух, он тотчас же с сердитым шипением выходил из камер, и шины снова опадали и сплющивались.

— Ха! — вдруг раздалось сверху.

Антошка подняла голову. Из открытого окна второго этажа свешивался этот тип с заколкой, чуб его, как пучок стрел, болтался надо лбом. Антошка отвернулась, быстро задвинула велосипед на место и побежала за ворота. Она чуть не сбила молодого человека, который только что соскочил с седла велосипеда.

— Ферлотт, — извинилась Антошка и побежала дальше к трамвайной остановке.

— Фрекен, остановитесь, мне нужно сказать вам два слова.

Антошка прибавила шагу. Знакомства на улице мама ей строжайше запретила. Молодой человек нагнал ее на велосипеде и, продолжая ехать рядом, твердил:

— Фрекен, я не хочу ничего плохого. Выслушайте меня.

Антошка даже не посмотрела в его сторону, словно не слышала.

Молодой человек не отставал.

— Может быть, вы правы, фрекен. Не стоит доверяться первому встречному. Но я бываю в вашем дворе, знаю, что вы русская из Москвы и что вас зовут Анточчка.

Антошка рассмеялась. «Анточчка» звучало очень смешно.

— Ну вот, вы наконец улыбнулись, хотя смеяться нечему. Получилась очень даже грустная история. На почтамте наложен арест на двести тысяч пакетов вашего посольства с бюллетенями советских новостей.

У Антошки перехватило дыхание. Она остановилась и впервые взглянула на юношу. Где-то она его видела. В толстом сером свитере и в берете он походил на тысячи других молодых рабочих, карие глаза смотрели дружелюбно и даже смущенно. Где же она его видела?

— На двести тысяч пакетов? Вы правду говорите?

— Да, двести тысяч. Врать мне ни к чему. Я работаю грузчиком на почтамте. Мы каждое утро читаем бюллетень советских новостей. Ваша армия отважно защищает свою страну. И нас защищает. Мы понимаем это. Сегодня утром пришли на работу, наш шеф сказал: «Таскайте, ребята, все эти мешки со зверствами в подвал». А мы что? Нам приказали, мы так и сделали. Когда шеф запер подвал на ключ и ключ положил в карман, мы сообразили, что здесь что-то неладно. Потом один из наших парней слышал, как шеф со своим помощником обсуждали, как бы эти пакеты уничтожить, чтобы никто не знал.

— Неужели все это правда?

— Да-да. Там все правда. И правду заперли в подвал, а теперь эту правду хотят сжечь в топке. Вот наш старший товарищ и сказал: «Надо, чтобы об этом узнали в Советском посольстве». По телефону позвонить нельзя — телефон Советского посольства подслушивается, пойти туда тоже опасно — кругом шныряют шпики. Тогда я сказал, что знаю русскую фрекен, ее зовут Анточчка.

На этот раз Антошка не улыбнулась.

— Старший сказал мне: «Найди эту девчонку, то есть фрекен, пусть она предупредит мадам Коллонтай и пусть мадам Коллонтай знает, что арест на пакеты наложен по требованию германского посольства». Фашисты как-то пронюхали, что вы такую уйму пакетов рассылаете, и заявили протест. А вот как это им удалось разузнать, нам неизвестно. Может, кто из их лазутчиков к вам в пресс-бюро пробрался?

Антошка задохнулась. Слова молодого рабочего стегнули ее по самому сердцу. «Кто-то из гитлеровских лазутчиков пробрался в пресс-бюро!» Да это она, сама Антошка, выдала фашистам тайну! Она помогла фашистам. Она, советская пионерка!

Девчонка словно окаменела.

— Фрекен чувствует себя плохо? — забеспокоился молодой человек. — Фрекен разрешит проводить ее до дому?

Антошка молчала. Мысли неслись вихрем… В памяти ожили фотографии. Глаза малыша на груди мертвой матери с упреком смотрели на нее. «Что ты наделала?» — спрашивала гневно Зоя Космодемьянская… «Такое простить нельзя!» — шептал старик… Летят в топку груды пакетов с нотой Советского правительства, гудит огонь, пожирает листки бумаги, вьется черный пепел перед глазами. Шведы теперь не узнают правды, будут верить фашистской клевете… И она, Антошка, в ответе за это.

«Скорей, только скорей!..»

Она сорвалась с места и побежала.

Рабочий нагнал ее на велосипеде.

— Фрекен, возьмите мой велосипед. Бежать далеко. Оставьте его на стоянке возле Хумлегордена.

Антошка вскочила на седло и помчалась. Слезы застилали глаза, ветер трепал косу. Она слышала только плач ребенка на груди мертвой матери, не видела красных огней светофоров, не обращала внимания на свистки полицейских, на скрежет тормозов автомашин.

Ветер сдувал со щек слезы, разметал косу.

По улицам Стокгольма мчалась, стоя на мужском велосипеде, девчонка с растрепанной косой.

— Сумасшедшая! — ахали прохожие. — Как можно девчонке ездить на мужском велосипеде? Девчонке полагается ездить на дамском.

РАБОЧЕЕ УТРО

Ровно в семь часов слышится щелчок, и, прежде чем будильник начинает звонить, Александра Михайловна нажимает на нем кнопку.

«Я не сплю. Я давно уже не сплю», — шепчет она, откидывает одеяло и, повернув мембрану на стареньком патефоне, ставит иглу на край пластинки. Стертая, как старая монета, пластинка завертелась, внутри патефона заскрежетало, зашипело и сквозь ритмичное «кррак» раздались хриплые звуки вальса «На сопках Манчжурии». Пластинка была единственная и никогда не переворачивалась, служила, как и патефон, много лет. Иголка, перепрыгивая через трещину пластинки, издавала привычное «кррак».

«Вдох», — развела руки Александра Михайловна, стоя перед полуоткрытым окном.

«Выдох», — мысленно произнесла она, нагибаясь и касаясь пальцами пола.

Вдох… Глубокий вдох… Сердце должно служить, нужно освободиться от перебоев, от слабости, не время сердцу сдавать, совсем не время.

Прогнуть спину, откинуться назад. Плечи не должны опускаться. А семьдесят лет давят на них, и груз забот давит. Но никто не заметит сегодня следов бессонной ночи. Об этом узнает только Елизавета Карповна, но она — врач и никому об этом не поведает, запишет только в историю болезни, что давление вновь поднялось. В шведском министерстве иностранных дел, куда сегодня поедет Александра Михайловна Коллонтай, не увидят и тени тревоги. «Советский посланник сегодня улыбалась, — будут говорить чиновники министерства, — значит, у русских дела не так уж плохи», «Мадам Коллонтай сегодня выглядит бодрой и веселой, — отметят союзные дипломаты, — значит, на советском фронте надо ожидать каких-то приятных сюрпризов». «Александра Михайловна делает зарядку, — прислушивается Анна Федоровна, наводя блеск на мебель, — все будет хорошо».

Вдох… Выдох…

Миновала еще одна мирная ночь над Швецией.

Как дорого даются эти ночи!

Александра Михайловна подошла к окну, отдернула портьеру. На противоположной стороне улицы рабочие копали канаву, устраняли какие-то неполадки в подземном городском хозяйстве. Копали канаву, а не щель в земле, куда люди прячутся от фашистских бомбардировок. С пулеметным треском заработал отбойный молоток, но этот треск никому не угрожает. Едет на велосипеде почтальон, в его сумке нет похоронных извещений с фронта.

А между тем в Швеции идет невидимая, ожесточенная борьба. Каждый день мирная жизнь страны висит на волоске. Немцам нужны, позарез нужны свежие шведские дивизии. Гитлеровцы изощряются в своих провокациях, чтобы втянуть Швецию в войну на своей стороне.

«Нет, немцы не получат шведских дивизий. Шведские города не будут обезображены развалинами разбомбленных домов. Почтальоны не будут развозить в своих сумках похоронные извещения…»