Слово, стр. 67
— Уходите! Я прикрывать буду! — крикнул он и захлопнул люк.
Теперь строй их маленькой колонны смешался. Задняя машина была впереди, танкетка сзади. Гудошников хотел сказать шоферу, чтобы тот обогнал передний грузовик, но вдруг вспомнил: древлее письмо! Оно было в танкетке! В пылу этого сиюминутного боя, мгновенного столкновения с фашистами, он забыл о нем!
Между тем передний грузовик прибавил ходу, и шофер Гудошникова, видимо решив не отставать, включил высокую скорость: расстояние между грузовиком и танкеткой заметно увеличилось.
— Не гони! — прикрикнул Никита Евсеевич, оглядываясь назад. Передняя машина притормозила у перекрестка.
— Куда? — спросил шофер, выглядывая из кабины. — Я города не знаю!
Гудошников подождал, пока подкатит танкетка, и сквозь рев ее мотора крикнул высунувшемуся сержанту:
— Становись вперед колонны! Показывай дорогу!
Тот кивнул и, выехав вперед, повел машины по улице, мощенной булыжником, совершенно безлюдной и тихой. Гудошников успокоился, заглянул в «магазин» маузера — пусто!
— Во, черт! — удивился он. — И не заметил, когда!
— Нас тоже подырявили — дай бог, — ругнулся шофер. — Гляди!
В лобовом стекле зияли три круглых отверстия.
— А побежали ведь, а?! — засмеялся Гудошников. — А танкист наш каков! Сколько он там их намолотил!
— А вы не радуйтесь, — хмуро бросил шофер. — Это ихняя разведка на мотоциклах… Сейчас попрут, сволочи!
Тряска по булыжнику кончилась, машины вырвались на проспект, знакомый Гудошникову. До городской черты оставалось километра два, не больше. Проспект, где-то впереди, должен был разойтись на две широкие новые улицы. Одна вела к заводу металлоизделий, другая переходила в шоссе, ведущее на восток. А на распутье стояло здание недостроенного института с высокой башней, зиявшей черной дырой, которую должны были закрыть циферблатом часов.
Узнав наконец место и сориентировавшись, Гудошников окончательно успокоился. Колонна отступавших войск ушла недалеко. Еще дым от танковых и автомобильных моторов не успел развеяться и стоял в недвижимом утреннем воздухе синеватой пеленой. Показалось даже, что там, у развилки, промелькнул крытый грузовик.
Древлее письмо…
Танкетка впереди бежала быстро, не сбавляя скорости, юзила гусеницами, объезжая глубокие воронки. Гудошников не отрывал от нее взгляда, лишь изредка оглядываясь, чтобы узнать, не отстает ли второй грузовик. У развилки танкетка уверенно повернула вправо, к шоссе, по которому отступали войска…
Он запомнил этот момент, и помнил его всю жизнь так, словно держал перед собой фотографию…
Танкетку неожиданно подбросило. Из-под гусениц ударил сноп огня и дыма, на мгновение ослепивший Гудошникова. Шофер резко затормозил и начал круто выворачивать руль влево, сбивая радиатором деревца.
— Мины! — крикнул он.
«Почему — мины? Чьи — мины?» — пронеслось в мозгу Гудошникова прежде, чем он увидел лавину мотоциклов, мчащихся навстречу танкетке, оттуда, от шоссе! Шофер уже выехал на улицу, ведущую к заводу, смяв по пути деревянную раму с плакатом. Следом, не отставая, шел второй грузовик.
— Стой! — крикнул Никита Евсеевич, дергая ручку дверцы. — Стой!
— Куда там — стой! — процедил шофер, указывая назад. — Немцы!
Никита Евсеевич открыл дверцу. Негнущийся протез мешал встать во весь рост, а чтобы выпрыгнуть на ходу, нужно было встать!
— Назад! — заорал шофер. — К-куда?!
Последнее, что успел заметить Гудошников, пока здание недостроенного института не заслонило от него танкетку, была машущая рука сержанта, торчащая из люка, и приближающаяся лавина мотоциклов. Потом длинно и хлестко застучал пулемет, грохнул невидимый взрыв.
В глазах Никиты Евсеевича, будто солнечный блик, стояло черное отверстие институтской башни, куда так и не успели вставить часы. Все еще оглядываясь, он пытался сморгнуть видение и не мог. Машины мчались на предельной скорости. Промелькнули развалины завода, кособокие окраинные домишки, пригородные перелески. Остался позади огневой заслон — орудия и танки, врытые в землю, впереди уже маячило шоссе, по которому тугой лентой отходили войска, а в глазах еще долго стоял черный круг…
Кануны и каноны
Несколько дней по Москве гул стоял невообразимый. Плескались по улицам толпы людей с узлами; распугивая народ, проносились кареты и крестьянские телеги, груженные скарбом; забивая людской ор, вдруг начинали звонить колокола тяжким набатом, словно в одночасье запылала вся Москва.
Графский лакей Кузьма в эти дни дальше Разгуляя не выходил. Да и куда идти, коли народ все улицы запрудил и прет волна за волной. Откуда и взялось-то столько? Днем и ночью бегут, и все конца и края нету. В графском доме тоже сборы шли, не то чтобы поспешные, но и недолгие. Его сиятельство Алексей Иванович самолично сундучок снаряжал, кое-какие вещицы да фамильные драгоценности укладывал и все поторапливал свою челядь, французами запугивал. А сам-то все больше по-французски говорил. Забудется в суете и картавит Кузьме: дескать, ты снарядил ли дорожные пистолеты? Положил ли пуль и пороху про запас? Потом хватится, поправится, по-русски скажет, но Кузьма-то и по-французски понимал, хоть и говорить не умел.
Погрузили графское добро в повозки, привязали веревками, наверх кое-как прислугу усадили, а кто не поместился — пешком нацелился идти. Его сиятельство, прежде чем в карету сесть, подозвал Кузьму, насыпал в горсть серебра, велел дом стеречь и попрощался по христианскому обычаю.
— Ты уж приглядывай тут, — по-русски сказал. — Не дай моему добру пропасть под французом. А вернусь как — вознагражу тебя, Кузьма, от всего сердца. Оставайся с Богом!
С этим и отбыл, влился в уличную круговерть и пропал. Кузьма затворил парадное на засов, для пущей крепости мебелью да прочей рухлядью заложил проход и начал готовиться к встрече французов.
Так уж устроено, что лакеи всегда лучше бар знают, где какое добро лежит. Первым делом он стащил в гостиную все оружие, которое в доме было, от стрелецкой алебарды и пищали до дуэльных пистолетов. Зарядил то, что заряжалось, и спрятал весь арсенал в огромном графском кабинете, между шкафами. Если с добром придут французы, без воровства и насилия, можно и так встретить, сказать, что его сиятельство в отъезде, а коли постой солдатам нужен, так вон людская совсем пустая. Но если грабить начнут, тогда и оружие пригодится.
Кузьма французов знал и дело с ними имел. Да что их не знать было, когда вся Россия офранцузилась, баре по-русски и говорить не хотят, все норовят покартавить, посюсюкать. Слово русское только и услышишь в базарных рядах, в людской да в церкви еще. И норов французских солдат хорошо знал еще со времен, когда ходил с Суворовым в Италию, где и ранен был осколком гранаты. (Осколок повредил коленную чашечку, и Кузьма ходил прихрамывая.) Им, солдатам, пограбить дай — хлебом не корми. Они и в Италии тащили все подряд, случалось, ружья бросают, пушки, а чужое добро волокут.
Кузьма графа Алексея Ивановича проводил вечером и всю ночь коротал один в пустом доме, прислушиваясь к гулу и гомону бегущих от француза москвичей. И вот где-то под утро шум людей и грохот повозок на улице внезапно стих, и уставший от сутолоки сборов Кузьма лег на диван в гостиной и мгновенно уснул.
Проснулся он что граф, лишь где-то к полудню, сразу бросился к окну: а ну, если французы уже в городе? Однако Разгуляй словно вымер. Ни души, только голуби на мостовой рассыпанное зерно клюют и собаки — отличные борзые, видно, брошенные кем-то, по улице бродят, как дворняги беспородные. Кузьма расчесался перед барским зеркалом, огляделся. Батюшки! А беспорядок-то какой! Хоть прибраться, пока французов нет…
Часа, пожалуй, два он расставлял стулья, запихивая в шкафы разбросанные одежды, убирал постели, затем вымел сор и, покончив с делами, ощутил голод. Пищи ему оставили много, причем такой, которая на барский стол шла и которую надо было уметь готовить. Поэтому, чтобы не разжигать печь на кухне, Кузьма спустился в подвальчик, где стояли разные вина, взял черную бутылку — одну из немногих уцелевших (граф, собираясь ехать, велел кучеру Ереме перебить весь винный запас — то ли не хотел, чтобы французам досталось, то ли боялся, что Кузьма из подвальчика не вылезет. А дурень Ерема взял железку и переколотил почти все!)