Рой, стр. 79

– Вы тут разбирайтесь, а я пойду, – Алешка нащупал клюкой дорогу. – Только в какую сторону-то – покажите.. Совсем уж темно стало и керосину нет…

– Сережа, проводи Семеныча, – сказал Заварзин. – Только из рук в руки… Понял?

– Сам… Сам пойду! – старец поднял клюку. – Не найду, думаете? Найду! Нечего меня по рукам таскать! Хватит! Сам!

Сергей отобрал у него баул, взял под руку и повел к воротам.

– Тимофеич! Ты наш депутат! Тогда скажи мне, что творится?! – Иван сел на крыльцо, выругался.

– Ребятишек разбудишь, тише. – Заварзин прикрыл дверь. – Окна одинарные, в избе все слыхать.

Иван глянул на окна дома, понятливо сбавил тон.

– Скажи, какого хрена?.. Ты посмотри, что они делают! Ты в Яранке давно был? Видал, как они пашут? Видал?

– Не видел…

– Поехали, я тебе покажу! – опять закричал Иван. – Болото делают! Пятнадцать гектар в сутки! По плану!

– Погоди, Иван, – Заварзин опустился рядом. – Куда же я сейчас поеду? Погоди, не могу.

– Чего годить-то? Ждать, когда они все изнахратят? Нет, я ждать не буду! Я за тобой пришел. Идем, мы им устроим! Хозяева, в бога мать…

– Вдвоем-то мы ничего не сделаем, Иван. Посмеются, и все…

– Ну и сиди тогда! – Иван вскочил. – А я пойду, заведу бульдозер и эту контору к чертовой матери! Лучше в тюрьму сяду, чем смотреть на такое!

– Завтра у моего поскребышка именины, – сказал Заварзин. – Год исполняется. Ты приходи…

– Именины? – возмущенно спросил Малышев и отвернулся. – Нашел время гулять.

– Приходи. Я утром пойду гостей звать, а ты так приходи, сам. Именины дело серьезное. Человек только год на свете прожил. Целый год!.. Иван, у тебя же гармонь была. Ты же играл. Приходи с гармонью, а то моя так и лежит порванная…

Заварзин обнял его за плечи и ощутил, как вздрогнула спина под рукой и затряслась, сгибаясь и каменея. Руки и лицо Малышева были измазаны черной землей, грязные потеки ее засохли на шее, а косой шрам от виска и до ключицы, побагровев, в сумерках казался свежим, кровоточащим.

– Не плачь, Иван, – попросил Заварзин. – Увидит кто…

И сам почувствовал, как сдавило горло и невозможно уже дышать, не всхлипывая. И моргнуть страшно…

– Мы ведь с тобой такое… – сказал он, – такое пережили… И сейчас переживем, не плачь.

И заплакал сам.

Темная дырочка уха без ушной раковины на голове Ивана смотрела как пулевая пробоина.

27

И эта страшная рана зажила, хоть и ослепила медведя, сделала неспособным жить в одиночку, одному добывать пищу.

Теперь можно было полагаться на обостренный слух, на обоняние и еще на своего поводыря. Около месяца, пока он, почти обездвиженный, лежал в трущобах на берегу ручья, собака кормила его тем, что добывала у людей. Но когда ей не удавалось зарезать даже ягненка, она приносила пищу с помоек – плесневелый хлеб, тухлую рыбу и кости. Случалось, что он, как щенок, ел ее отрыжку…

Потом, когда медведь начал подниматься, они быстро научились охотиться вдвоем. Дог находил лосиную матку, которая отстаивалась днем на чистых болотах, приводил его к этому месту, и медведь ложился в засаду. Собака заходила с другой стороны и осторожно гнала лосиху с детенышами на него. Путать зверей было нельзя: сорвавшись, лесная корова могла резко уйти в сторону. Поэтому собака не лаяла, а всякий раз появлялась на глаза лосихе в нужном месте, как бы подправляя ее движение. Таким образом и выводила на засаду. Первый раз у них вышла промашка – лосята с маткой проскочили мимо зверя совсем рядом. Медведь сделал запоздалый скачок и ударился головой о сушину. Нужно было угадать движение лосихи и точно определить расстояние до нее. Во второй раз он угадал. Неожиданно появившись перед отступающими зверями, он сшиб лосенка и вслепую бросился за маткой, чтобы отпугнуть ее и сбить желание защищаться. Лосиха ушла, уводя за собой последнего детеныша.

Затем они сделали вместе удачный набег на пасеку. Ночью собака вела его по гарям в сторону старых вырубок, где держались сохатые, а он вдруг почувствовал близкий запах пчел и меда. Оставив поводыря, он свернул на этот запах и ощупью пошел к леваде. Собака догнала его, проводила до прясла и встала в растерянности. Но в этот момент залаял пасечный кобель, и все обошлось. Собака махнула через прясло, заставила пса трепетать перед ней, и пока лишенный воли охранник елозил на спине перед сильным противником, медведь проник на пасеку и унес улей. В кустах за минполосой он вытряхнул его содержимое и, отмахиваясь от пчел, выел соты. Тем временем собака лежала поодаль, забившись в траву: разозленные пчелы легко пробивали короткую шерсть и жалили тело. К тому же дог не ел меда…

Несмотря на довольно сытую жизнь после болезни, все-таки надо было уходить из этих мест. На гарях появились трактора и люди. Сначала они пахали землю возле брошенной деревни, и в этом не было никакой опасности. Однако скоро бросили пахать и в разных местах гарей поставили вагончики, пригнали бульдозеры, экскаваторы и начали утюжить землю, сталкивая вывороченные пни и валежник в огромные кучи. Когда вокруг вагончиков были расчищены широкие площади, люди стали рыть траншею. Рыли вдоль и поперек, отрезая тем самым гари от шелкопрядников. Можно было и это выдержать, но однажды днем вспыхнули острова сухостойника и горы пней среди раскорчеванной и изрытой земли. Дымом застлало все вокруг; по ночам его прижимало к земле, так что трудно становилось дышать. В дыму, как в тумане, они проходили несколько дней, ближе прижимаясь к пасекам, но и там пищи не было. Люди стали уходить с пасек, вывозить ульи и бросать избы. Зверь и собака шли от одной пасеки к другой и везде заставали либо торопливые сборы, либо вообще пустые разоренные дома с пустыми левадами. Некоторые оказывались уже заселенными другими людьми, теми, что корчевали и рыли гари. А на месте, где были ульи, теперь стояли трактора. На пасеке, в некогда заповедном углу, вообще ничего не осталось. Разве что яма на месте избы, набитая проросшей картошкой, да столбы, на которых когда-то висела колючая проволока.

Надо было уходить, и путь оставался один – к кромке живого леса, в самую гущу шелкопрядников, лишь кое-где тронутых пожарами. Там была территория другого зверя, с которым приходилось уже сталкиваться после ранения прошлым летом. Однако поводырь не знал того места. Ко всему прочему, собака начала исчезать куда-то на всю ночь и возвращалась по утрам, без добычи, но часто в крови. По запаху медведь определил, что в деревне начался собачий гон.

И тогда он пошел один. Он знал, куда нужно идти, помнил направление, но шел медленно, не доверяясь ни слуху, ни обонянию. Нос забивало дымом, треск машин доносился со всех сторон. Медведь вышел уже на пахоту, когда его догнала собака и потрусила следом. Теперь он вел ее. Целый день они тащились по шелкопрядникам, по самым гиблым местам, где кроме мышей не было никакой пищи. На ночь медведь залегал в буреломнике, а собака опять бежала в деревню. Но когда они ушли на расстояние, куда уже не доносился гул тракторов, а дым был лишь по утрам, собака больше не оставляла его. Определив направление, она убегала вперед, подолгу где-то пропадала и, вернувшись, скулила призывно, поторапливала. Наконец, они выбрались на опушку шелкопрядника, и медведь сначала уловил запах меты другого зверя. Он побродил вдоль опушки, обнюхивая деревья, нашел сухостоину с «пограничным знаком» и, встав на задние лапы, начертал свою грамоту, в полсажени выше, чем была хозяйская. Ощущение близости противника будоражило его, вызывало желание схватки. Он отыскал старый след «хозяина» и, забыв о собаке, пошел по нему, разжигая себя тихим утробным ворчанием. Однако поводырь выскочил ему навстречу и завертелся возле морды, поскуливая и предлагая остановиться. Медведь приподнялся на лапах, опершись передними о валежину, и вдруг ощутил привычный запах старой гари и близкой пасеки. Потом он услышал стук топора и громкое пение человека.

До глубокой ночи медведь и собака лежали возле неширокой гари, пока в другом конце ее не стихли все звуки. Иногда медведю не хватало терпения, он начинал ворчать, приподниматься, – но собака усаживала его и принималась лизать зажившую, но еще раздираемую зудом рану. Она не чувствовала тех запахов, что дразнили зверя. Вернее, относилась к ним равнодушно. Будоражило ее другое – от человеческого жилья пахло мясом, причем свежим, кровавым. Единожды вкусив еще горячего лосиного мяса, она уже не могла забыть его сладости…