Орел приземлился, стр. 81
– Прекрасно. Только что вышел на террасу выкурить последнюю сигару перед сном.
Они вышли в холл.
– Он, возможно, не очень хорошо бы спал, если бы узнал новость, так что я придержу ее до утра, – сказал Кейн. – Машину из болота вытащили, но Штайнера в ней не оказалось.
Конкоран спросил:
– Вы предполагаете, что он ушел? Откуда вы знаете, что он не в болоте? Его ведь могло выбросить или что-то в этом роде!
– Возможно, – сказал Кейн, – но тем не менее я удваиваю охрану.
Открылась входная дверь, и вошел сержант Томас:
– Вы вызывали меня, майор?
– Да, – ответил Кейн. – Когда машину вытащили, Штайнера в ней не было. Не будем рисковать и удвоим караул. У ворот ничего не произошло?
– Ничего с тех пор, как ушла спасательная машина. Прибыл военный полицейский из Норвича с донесением вам, полковнику Конкорану.
Конкоран нахмурился и уставился на него:
– Впервые слышу. Когда это было?
– Минут десять назад, сэр.
– О господи! – воскликнул Кейн. – Он здесь! Ублюдок здесь!
Он повернулся, выхватил из кобуры кольт и побежал в библиотеку.
Штайнер медленно поднимался по ступеням террасы. В воздухе пахло хорошей гаванской сигарой. Когда Штайнер поставил ногу на последнюю ступеньку, заскрипел гравий. Премьер-министр резко обернулся и посмотрел на Штайнера.
Он вынул изо рта сигару, и на его бесстрастном лице не отразилось никаких чувств. Премьер-министр спросил:
– Полагаю, полковник воздушных охотников Курт Штайнер?
– Мистер Черчилль, – медленно произнес Штайнер. – Я сожалею, но обязан выполнить свой долг, сэр.
– Так чего же вы ждете? – спокойно спросил премьер-министр.
Штайнер поднял маузер, шторы на стеклянной двери дернулись, и на террасу выскочил Кейн, яростно стреляя на ходу. Первая пуля попала Штайнеру в правое плечо, развернув его, вторая попала в сердце, мгновенно убив, и перекинула через балюстраду.
В следующее мгновение на террасе появился Конкоран с револьвером в руке, а в темном саду спешно собирались рейнджеры и выстраивались полукругом. Штайнер лежал, освещенный светом, падавшим из открытого окна. На его шее виднелся «Рыцарский крест», в руке все еще был крепко зажат маузер.
– Странно, – сказал премьер-министр, – он колебался, держа палец на спусковом крючке. Интересно, почему?
– Возможно, сэр, в нем заговорила американская кровь, – ответил Гарри Кейн.
Последнее слово осталось за премьер-министром:
– Что ни говори, он был прекрасным солдатом и храбрым человеком. Позаботьтесь о нем, майор.
Он повернулся и вошел в дом.
Глава 20
Прошел почти год с того дня, как я сделал свое поразительное открытие на кладбище церкви Святой Марии и Всех Святых. И вот я вернулся в Стадли Констабл, на этот раз по приглашению отца Филиппа Верекера. Принял меня молодой священник, говоривший с ирландским акцентом.
Верекер сидел в кресле в своем кабинете перед ярким огнем. Колени его были обернуты пледом. По всему было видно умирающий человек. Кожа на лице натянулась так, что выступили кости, глаза были полны боли.
– Как хорошо, что вы приехали, – произнес он.
– Мне очень жаль, что я вижу вас больным, – сказал я.
– У меня рак желудка. Ничего не поделаешь. Епископ был так добр, что разрешил мне умереть здесь и прислал отца Доминиана помогать мне исполнять обязанности в церкви, но за вами я послал не поэтому. Я слышал, у вас был напряженный год.
– Не понимаю, – сказал я. – Когда я был здесь в прошлый раз, вы ничего мне не рассказали. Просто выгнали меня.
– На самом деле все очень просто. Многие годы я сам знал только часть этой истории. И вдруг обнаружил, что охвачен страстным любопытством узнать остальное, пока не слишком поздно.
И я рассказал ему все, потому что действительно не было причины не рассказывать. К тому моменту, когда я закончил рассказ, на траве за окнами лежали тени, а в комнате было полутемно.
– Поразительно, – произнес он, – как, скажите на милость, удалось вам все это узнать?
– Не из официальных источников, поверьте мне. Из разговоров с людьми, теми, кто еще жив и не хочет молчать. Самой большой удачей было разрешение прочитать очень подробный дневник, который вел человек, ответственный за организацию всей операции, – полковник Макс Радл. Его вдова еще жива, она в Баварии. Теперь мне бы хотелось узнать, что здесь произошло потом.
– Здесь из соображений безопасности полностью запретили упоминать это дело. С каждым жителем деревни беседовали представители разведки и госбезопасности. Был пущен в ход закон об охране государственных секретов. Хотя на самом деле необходимости в этом не было. Здесь своеобразный народ. Сплоченный в несчастье, враждебный к чужим, как вы видели. Они считают это дело своим и ничьим больше.
– И еще Сеймур.
– Точно. Вы знаете, что он погиб в феврале?
– Нет.
– Возвращался пьяным из Холта. Съехал на своем фургоне с прибрежной дороги в болото и утонул.
– А что с ним было после того дела?
– Его тихонько убрали. Провел восемнадцать лет в сумасшедшем доме, а когда ослабили законы о душевнобольных, вышел.
– Но как люди терпели его присутствие?
– Он был в родстве по крайней мере с половиной семейств в округе. Бетти, жена Джорджа Уайльда, была его сестрой.
– Господи боже мой, – сказал я, – а я и не подозревал.
– В каком-то смысле молчание все эти годы было своего рода защитой для Сеймура.
– Есть и другое объяснение, – сказал я. – Отсвет ужасной вещи, которую он сотворил в тот вечер, как бы падал на всех. Лучше было это скрывать, чем обнародовать.
– И это тоже.
– А могильная плита?
– Военные инженеры, которых прислали сюда расчистить деревню, восстановить разрушенное и так далее, положили все тела в общую могилу на кладбище. Конечно же без плиты, и нам велели ничего не менять.
– Но вы решили по-другому?
– Не только я. Все мы. Пропаганда военного времени была вредной, хотя и необходимой. Во всех фильмах о войне, которые мы видели, в каждой книге, которую читали, в каждой газете изображали среднего немецкого солдата беспощадным, зверским, варваром, но эти люди не все были такими. Грэм Уайльд жив и по сей день. Сюзан Тернер вышла замуж и имеет троих детей – вы помните, что один из людей Штайнера пожертвовал жизнью, спасая ее. И вспомните, ведь Штайнер выпустил людей из церкви.
– Значит, решили воздвигнуть тайный памятник?
– Правильно. Сделать это было достаточно просто. Старый Тед Тернер был каменотесом, мастером по могильным плитам. Я освятил плиту во время специального богослужения, а затем мы скрыли ее от посторонних глаз, как вы знаете. Этот Престон там тоже, но на плите не отмечен.
– И все были согласны?
Отец Верекер ухитрился улыбнуться своей редкой легкой улыбкой.
– Если хотите, это было вроде личного покаяния. Танец на могиле, как сказал Штайнер, и он был прав. Я его тогда ненавидел. Мог бы сам его убить.
– Почему? – спросил я. – Из-за того, что немецкая пуля искалечила вас?
– Я притворялся, что это так, пока однажды не встал на колени и не попросил Бога помочь мне признаться в истинной причине.
– Джоанна Грей? – осторожно спросил я.
Лицо Верекера находилось в тени, и мне не видно было его выражения.
– Мне более привычно выслушивать исповеди, – продолжал Верекер, – чем самому исповедоваться, но да, вы правы. Я боготворил Джоанну Грей. Нет, не в глупом поверхностном сексуальном смысле. Для меня она была самой замечательной женщиной, которую я когда-либо встречал. Не могу даже описать тот удар, который я испытал, когда узнал, кто же она на самом деле.
– И в какой-то мере вы обвиняли Штайнера?
– Я думаю, психологически так это и было. – Он вздохнул. – Сколько было вам лет в 1943 году? Двенадцать, тринадцать? Вы помните это время?
– Не очень-то, во всяком случае, не в том смысле, как вы это представляете.
– Люди устали, потому что войне, казалось, не будет конца. Можете ли вы представить себе тот страшный удар по самолюбию страны, если бы история о Штайнере и его людях и о том, что здесь произошло, стала достоянием гласности? Что немецкие парашютисты смогли приземлиться в Англии. И чуть ли не похитить самого премьер-министра?