Время крови, стр. 73

Перестрелка началась внезапно. Сначала появилось двое саней с Самоедами, которые подъехали очень близко к красноармейцам. Дикари понаблюдали за солдатами и быстро поехали обратно. Тимохин продолжал размышлять. И тут грянул первый выстрел. Никто позже не мог сказать, с чьей стороны полетела первая пуля. Но выстрел прозвучал, расплывшись призрачным эхом над снежной равниной.

Тимохин вздрогнул и увидел перед собой лицо Тэваси. Лицо висело перед ним в воздухе так, как если бы сам Тэваси стоял перед командиром красноармейцев в действительности. В следующую секунду Тэваси растворился в сверкающем солнечном пространстве. Пришёл, посмотрел в глаза врагу и исчез.

Тимохин вздрогнул.

Сани с красноармейцами покатили вперёд. Пангаси активно шевелился и что-то кричал, сидя на головных нартах. Он казался куклой, пытавшейся рассмешить людей, размахивая руками.

«Какая же ты сука!» – подумал про него Тимохин и достал из кобуры «маузер».

Тут началась пальба. Красноармейцы стреляли без остановки, целясь не столько в людей, сколько в чумы, где скрывались их жертвы.

Олени, стоявшие чуть в стороне от стойбища, разом всколыхнулись и помчались прочь.

Пуля, ударившая Тимохина в руку, не удивила его. Он поморщился и затем улыбнулся – была радость оттого, что он прочувствовал себя участником битвы. Кровь и рана! Именно этого недоставало Тимохину, чтобы ощутить себя воином за последние годы. Кровь и рана! Теперь у него было действительное основание злиться и ненавидеть тех, на кого он пошёл войной.

***

Тимохин смотрел на разорённое стойбище и медленно перекладывал самокрутку из одного угла рта в другой. Трупы – хорошо знакомые по Гражданской войне неподвижные тела с продырявленными пулями головами. Они сегодня не радовали. Впрочем, они не радовали и прежде, когда он ходил между телами белогвардейцев в степи. Трупы не радовали никогда. Но теперь они были особенно неприятны.

Как это всё было противно ему – беспредельная тайга, олени, вечное бездорожье, холод, голод, дикари. Разве с такими врагами привык драться Больное Сердце?

Тимохин закрыл глаза и увидел себя верхом на коне. В Гражданскую он командовал эскадроном. В годы революции он возглавлял отряд дружинников. Теперь же он руководил солдатами, которые воевали против беспомощных дикарей, которые хоть и умели обращаться с оружием, но всё же были просто примитивными дикарями.

Тимохин вздохнул и встряхнул рукой, сбрасывая из рукава кровь.

– Бисерная Борода здесь?

– Никак нет, товарищ командир.

– А Тэваси? Старый шаман?

– Кажись, тоже нет.

«Ну и что теперь?» Тимохин спрашивал не себя. Он спрашивал жизнь, которая впервые за долгие годы удивила его по-настоящему.

Вокруг стояли обгоревшие остовы чумов. Вокруг лежали тела убитых дикарей. Вокруг лежала смерть. Смерть во имя партии. Во имя идеи. Чужая смерть.

И в первый раз за всю свою жизнь Тимохин – боевой красный командир, чекист, профессиональный революционер – открыто заплакал, почувствовав себя обманутым. Он не нашёл Бисерную Бороду. Он не смыл с себя позора. Но тогда зачем нужны вот эти трупы? Зачем нужна эта смерть? Смерть, которую он прикрывал идеей. Тимохин неожиданно осознал, что отныне им всегда будет двигать только жажда мести, жажда поквитаться с Бисерной Бородой. И не будет больше никакой революционной идеи…

Тимохин мотнул головой и громко скрипнул зубами. А была ли эта идея раньше? Была ли эта идея, когда он расстреливал белогвардейских офицеров в степи? Или там тоже была лишь ненависть? Ненависть и лютая злоба несостоявшегося человека, которые так легко выдать за классовую идею…

Тимохин ещё раз медленно обвёл взглядом стойбище Самоедов. Чёрные остовы чумов продолжали дымиться, кое-где на обгорелых шестах висели обгорелые клочья шкур. Поодаль виднелась тёмная масса оленьего стада.

– Всё это очень легко выдать за идею, – прошептал он.

Мимо него прошёл вперевалку красноармеец, держа в руке кусок жареной оленины и что-то ворча себе под нос; повисшая на его спине винтовка небрежно постукивала его прикладом по бедру.

«Всё это очень легко…»

Стремительный натиск понимания ударил Тимохина изнутри. Озарение было похоже на взрыв, готовый разорвать его на куски. Он напрягся всем телом, сжал кулаки и упрямо закачал головой.

«Не хочу, не хочу ничего этого…»

Тимохин решительно достал «маузер», громко брякнув замком деревянной кобуры, и сунул ствол себе в рот. Губы мгновенно примёрзли к металлу.

Он услышал выстрел как бы со стороны, он даже не успел почувствовать боли, но увидел, как небо качнулось, накренилось и, будто плоский кусок фанеры, ткнулось ребром в снег…

Апрель – май 2003

Размышления на тему…

Двенадцатилетним мальчишкой я прочитал книгу Вельскопф-Генрих «Харка – сын вождя», а после того мне в руки попали мемуары Мато Нажина «Мой народ Сиу». С тех пор я заболел «индейской романтикой». В отличие от многих, я никогда не любил Фенимора Купера и оставался почти равнодушен к Майн Риду. Впрочем, и другие книги Вельскопф-Генрих не пробудили во мне интереса. Были только «Харка» и «Мой народ Сиу». Они распахнули предо мной ворота в мир неудержимой любви к просторам равнин, горным хребтам, дыму костров, тянущемуся ввысь из конусовидных жилищ. Они заставили меня приступить к поискам каких-то знаний, которым я не мог дать ясного определения, но важность которых ощущал всем моим существом.

В то время я жил в Индии, где работали мои родители, и имел возможность покупать книги на английском языке, о которых в Советском Союзе и мечтать не приходилось. Если на обложке был человек в перьях, то эта книга непременно попадала в мою библиотеку. Большей частью это были дешёвенькие вестерны, не заслуживающие ни малейшего внимания, но на их страницах я нашёл то, чего был лишён Фенимор Купер: я нашёл неприкрытую жёсткость. И эта жёсткость показалась мне правдой.

Из всех купленных тогда вестернов у меня сохранился лишь роман Томаса Бергера «Маленький Большой Человек», всё остальное отправилось в мусорный ящик. А этот потрёпанный томик в мягкой обложке до сих пор стоит у меня на полке. «Маленький Большой Человек» – гениальное произведение; мало что из литературы этого жанра может потягаться с историческим полотном Бергера в живописности, юморе, неожиданности поворотов. «Маленький Большой Человек» послужил мне очередной ступенькой в мир американских индейцев, поднявшись на которую я понял, что обратной дороги для меня нет. Я был загипнотизирован туземным миром, я хотел его ещё и ещё, я жаждал погрузиться в него с головой.

Попав однажды в библиотеку иностранной литературы, я обнаружил там несметное количество книг по интересующей меня теме и едва не задохнулся под обрушившейся на меня лавиной информации. Я обкладывался пачками книг и метался от одной к другой. Мне хотелось проглотить сразу всё, что лежало передо мной, глаза перескакивали со страницы на страницу, шарили по оглавлениям, впивались в многочисленные термины и названия. Я раскрывал сразу несколько книг и терзался своей беспомощностью: не в силах одолеть одновременно несколько текстов, я подолгу просто поглаживал страницы и смотрел на них, пытаясь преодолеть волнение и нетерпение. Так случалось каждый раз, когда я заказывал новую порцию книг. Сначала восторженно любовался ими, борясь с неодолимой жадностью, затем успокаивался и начинал читать.

Мало-помалу накопленные знания стали требовать выхода. Надо было с кем-то поделиться ими. Однако я понимал, что индейская тематика мало кого привлекает. Несколько раз я выступал с докладами в институте, затем на работе, но всё это было как-то бестолково, неуклюже, бесполезно. А информация напирала, давила нестерпимо.

И я решил написать книгу. Почти сразу пришло название – «В поисках своего дома». Это были мои поиски, хотя действие разворачивалось на Диком Западе, – поиски самого себя на безбрежном просторе жизни. К тому времени во мне не осталось и следа мальчишеской романтики; я прекрасно понимал, что в какие тона ни окрашена война колонизаторов против аборигенов, где бы такая война ни шла – в Америке, в Африке, в Азии, – когда две культуры сходятся с оружием в руках, они не остановят своего натиска до тех пор, пока одна их них не опустится на колени, истекая кровью. Я симпатизировал индейцам, но я не мог закрывать глаза на их безграничную жестокость. Отрезанные у покойников пальцы и головы – это детские шалости по сравнению с тем, что индейцы делали с живыми пленниками…