Хорьки-фермеры, стр. 19
— Джоди нет дома. Но ты должна взглянуть...
— Это — дом Джоди? А его нет дома? Куки, это неправильно! Пойдем отсюда!
Повар остановился. Ни один хорек не поведет другого туда, куда тот не хочет идти.
— Послушай, Жасмина!
Она не стала возражать. Ни один хорек не откажет, когда друг попросит его выслушать.
— Тебя сюда пригласили!
— Но Джоди...
— Тебя сюда пригласили в тот самый день, когда ты уехала из Лапки!
От кончика хвоста и до тщательно причесанных усов Жасмину пронизала дрожь.
— Грен...
— Я — не Герхардт-Гренобль! Ты — не Жасмина! Только не здесь! — От волнения повар заколотил хвостом по полу. — Дай же я тебе покажу!
Куки распахнул следующую дверь. Еще несколько ступенек...
В комнате было тихо и пусто. Любопытство взяло верх над благоразумием. Актриса просунула в дверь кончик носа, повертела головой и наконец шагнула через порог.
И прошлое вернулось. Нет, комната не была точной копией старого жилища Джоди, но здесь царил тот же милый, домашний уют, что и в Лапке. Открытый камин, широкий самодельный диван с резьбой на спинке: два щенка на лугу, усыпанном горными маргаритками. Вешалка для шляп, вытесанная из сосновой ветки. Все так знакомо, так привычно... и так неожиданно!
А на стене — фото юной Хорьчихи Шайен. Вот она сидит верхом на лошади у верхнего брода через Лапку-реку, а вдали, между деревьями, поблескивает Потайное озеро. «Я и забыла, что был такой снимок...» — подумалось ей.
Актриса медленно обошла комнату. Вот еще колышек в стене, а на нем — красно-белая клетчатая скатерть...
Вот надорванные билетики в кино — «Странствие без на...». Фото без рамки на столе — недавний снимок: состарившиеся Боффин и Звездочка бок о бок в углу загона. На ферме родителей Жасмины. Она невольно потянулась к фотографии, погладила ее. Медленно прошептала: «Звездочка, малышка моя...»
И, не оборачиваясь:
— Это ничего, если я останусь тут еще на минутку? Джоди не обидится?
— Шайен, он рассказал мне... — ответил повар. — Не знаю, рассказывал ли он еще кому-нибудь... Но это — твой дом. Ты можешь остаться здесь навсегда.
Она не откликнулась, не решилась встретиться с ним взглядом. И повар вышел, прикрыв за собой дверь.
Жасмина сняла свою голубую шляпу и повесила на ветку сосны — той самой, под которой они с Джоди когда-то устроили свой прощальный пикник. «Друг мой, — подумала она. — Самый первый мой друг. Какой же долгий путь мы с тобой прошли! Как далеко осталось детство!»
«Он должен был остаться в Монтане. Я должна была уехать».
Жасмина свернулась калачиком на диване и уставилась в камин.
«Если я не сделаю все, что в моих силах, Джоди, я так никогда и не узнаю...»
Она сделала все, что было в ее силах. Она заплатила за это дорогой ценой. Она совершила то, от чего жизнь других хорьков изменилась. А теперь...
Она закрыла глаза. Пока Джоди не вернулся, это место было таким домашним... А ей так хотелось отдохнуть...
Хорек Джордан вернулся домой незадолго до начала концерта. Он уже решил, что будет смотреть представление с утеса над площадкой, которую радужные овцы облюбовали для своей премьеры, — природной сценой, с трех сторон огражденной скалами, рождающими гулкое эхо.
Проходя по коридору, он заметил, что дверь в комнату Шайен плотно прикрыта.
Он нахмурился. Кто сюда заходил? Эту дверь никогда не закрывают. Неужели Куки?..
Фермер тронул дверь — и она распахнулась. В комнате никого не было... на первый взгляд.
У Джоди замерло сердце. Там, на сосновой ветке, которую он привез сюда из Собольего каньона, висела небесно-голубая ковбойская шляпа.
Глава двенадцатая
Весьгородок собрался на представление. Хорьки ехали в фургонах, на машинах и верхом, шли пешком, голосовали на обочине дороги... Всем хотелось увидеть шоу радужных овец; всех переполняла гордость за этих шотландских — нет, теперь уже монтанских! — малюток. Лимузины теснились на стоянке у фермы бок о бок со старенькими автомобилями, взятыми напрокат.
Широкий полукруг перед скальной площадкой заполнился зрителями. Солнце уже клонилось к западу, к стене каньона. Высоко на краю выстроились десять шотландских хорьков — пять волынщиков и пять барабанщиков, все в клетчатых шапочках и шарфах. Волынщики беззвучно перебирали трубки своих инструментов, хотя играли эти марши и рилы уже не одну сотню раз. Ну и толпа собралась там, внизу! Две минуты до начала...
Радужные овцы прятались до поры до времени за сценой, на дне овражка. Волнуясь ничуть не меньше музыкантов, они торопливо прокручивали в уме все движения маршей и танцев, которые им предстояло сейчас впервые исполнить перед публикой. На узкой, крутой дорожке, тянущейся вдоль скалы над сценой, каким-то чудом прилепились четыре фермерских фургона: передние колеса заблокированы, валы задних приподняты на домкратах, водители сидят в кабинах — ждут представления.
И вот наконец главный волынщик кивнул своим товарищам. Те вдунули воздух в меха. Сперва зазвучали басовые трубы — едва слышно. Но уже через несколько долей волынки грянули в полную силу — пронзительным орлиным криком, леденящим кровь. На долгие секунды толпа у подножья скалы замерла... и тут из-под барабанных палочек вырвалась первая дробь.
А волынки уже выводили мелодию старинного медленного марша — «Сегодня ночью хорьки Шотландии возвращаются домой». Медленно-медленно катились до предела напряженные трели, и мало-помалу публику охватила дрожь.
И вдруг — новый звук, хотя сцена по-прежнему пустовала. Такой же медленный цокот копыт, бьющих в унисон. И наконец из-за гладкой скалы показался помпон шотландского берета... одного... пяти... десяти, двадцати... и вот с обеих сторон на сцену хлынули разноцветные «Радужные зуавы».
Музыка понемногу набирала темп, марш звучал все быстрей, и все быстрей вторили ему проворные копытца. Выстроившись рядами по цвету, актеры бесстрастно отбивали ритм — и никто ни разу не сбился с шага. Одни утверждали позже, будто овец для представления подковали, но другие не соглашались: это были самые настоящие копыта, говорили они, просто сцена была очень твердая и эхо получалось гулкое, как от стальных набоек.
Начало было грандиозное. Толпа затаила дыхание. А волынки все ускоряли темп, и копыта гремели, как гром, а затем, с первой неожиданной синкопой, толпа разразилась криками безудержного восторга.
А волынки не унимались, и музыка звучала все быстрей и быстрей — вдвое, втрое, вчетверо быстрее прежнего, пока сцену не захлестнул настоящий ураган красок. Разноцветные фигурки зуавов вертелись, как в гигантском калейдоскопе, с такой бешеной скоростью, что зрители уже не различали ног, отбивающих ритм, — и вдруг, на одном вздохе...
...тишина.
Эхо.
Эхо...
Не в силах больше сдерживать напряжение, толпа взорвалась воплем — таким пронзительным и громким, что несколько зуавов, еще не успевших отдышаться после пляски, в ужасе крепко зажмурились.
Вот так и начался тот незабываемый вечер. Вслед за мастерами марша выступили радужные плясуны: сперва они исполнили фантастически сложные ритмы под волынку, а под конец станцевали a capella, под неистовую музыку собственных копыт. В какой-то момент две пары овечек подпрыгнули одновременно, взбежали на несколько шагов вверх по отвесным боковым стенам и приземлились вновь, исполнив слаженное сальто. А ближе к концу номера зрители насчитали целых шесть живых вертушек, кружащихся на сцене с такой скоростью, что цвета уже сливались в сплошное радужное пятно.
Солнце скрылось за горным кряжем, и представление подошло к кульминации. Около сотни радужных овец, зуавы вместе с плясунами, высыпали на сцену и принялись, не сходя с места, отбивать изощренный ритм — несмотря на всю сложность, почти оглушительный.