Когда боги спят, стр. 57
Зубатый по-прежнему стоял, не в силах отвести взгляда от старухи, и хозяин что-то заметил, насторожился.
– Ты что, держишь его? – подозрительно спросил у бабки Степаниды. – Ну-ка, отпусти! Его и так тут вяжут по рукам и ногам.
Старуха шевельнулась и слегка двинула рукой, мол, отстаньте, и тут же Зубатый почувствовал резкое облегчение, словно путы сняли. Он перевел дух, скинул куртку и сел на скамейку у входа. И вдруг с тоской отметил про себя, что их беззаботное и приятное житье с Василием Федоровичем кончилось, да и вообще, с появлением этого Женьшеня в Соринской Пустыни все будет не так.
– Ну что ты сел? – опять пристал Василий Федорович. – Доставай вон тушеную рыбу из печи и ешь. Потом будешь ответ держать.
– Не хочу есть, – обронил он. – Чаю попью...
– Ну, пей. А на нас внимания не обращай. Я Женьшеню последние новости рассказываю.
Зубатый потрогал чайник на топящейся плите, налил в кружку густой шиповниковый чай и присел у дальнего края стола, боком к хозяевам, отстранился, чтобы не слышать, но голос Василия Федоровича будто ввинчивался в уши.
– Дорка у нас три месяца прожил. Последнее время лежал, не вставал, ни есть, ни пить не просил. Все тебя ждал, только сказать не мог – писал на бумажке, будто ты ему какую-то молитву должна принести или заклинание. Мол, дождусь, тогда и умру, а сил не хватило. Утром просыпаюсь – не дышит. Ну что делать? Старухи собрались, отпели, как могли, ну и снесли на погост... Что? В твоей сумке посмотреть?
Старуха не издавала ни звука, но он как-то понимал ее, пошарил в полупустой клетчатой сумке и подал тоненькую тряпичную скрутку – она не взяла.
– А, это ты для Дорки несла! – догадался Василий Федорович. – Неужто та самая молитва? Вот бы почитать... Да ладно, не буду. Что ты сердишься? Я тебя столько ждал, а ты сердишься. Давай повременим, зачем сразу в огонь?.. Да кому она попадет? Спрячу, а потом, может, ты сама сподобишься... Сама помолишься, тебя же учили... Или человек какой появится, способный...
Он нехотя встал, открыл дверцу плиты, но, прежде чем бросить свиток в огонь, с оглядкой развязал тряпочку и развернул серую бумажку. Но в следующий миг словно подзатыльник получил – швырнул все в огонь и захлопнул дверцу.
– Да ладно, я только глянул, – оправдался, дуя на обожженные пальцы. – Давай-ка я тебя в горнице положу, дремлешь ведь на ходу... Ну вот, хоть поспать согласилась. Проспишься – человеком будешь.
Он взял ее на руки, унес в горницу и скоро вернулся, затворив за собой дверь.
– Ну что, давай рябину откатаем? – спросил весело. – Наконец-то уснула. Как вернется – просто беда...
– Что с ней? – шепотом спросил Зубатый.
– А каждый раз так! – легкомысленно отмахнулся Василий Федорович. – Приходит немая, ни тяти, ни мамы. Отлежится недели две, отходит... Ты мне скажи, откуда ты ее знаешь?
– Встречались как-то, на улице, – попробовал увернуться Зубатый.
– Ладно, не ври. Что-нибудь наговорила? Наплела? – Он достал из-под лавки деревянный желоб, вытащил из-за печки таз. – Не обращай внимания...
– Как не обращать? Она мне такое сказала...
– Забудь.
– Не забуду. Я ведь из-за ее пророчества здесь оказался.
Василий Федорович рассердился, со стуком поставил желоб в таз и взял горсть ягод.
– Говорю ей, не болтай, не расстраивай людей!.. Человек раз на свете живет, ну зачем его мучить, зачем ему знать, что было и что будет? Нет, ей не терпится, вот и немеет от этого! Боженька ей язык укорачивает, – наказание, чтобы не дразнила людей!
Он бросил ягоды в желоб – мусор прилип, а рябина скатилась в таз чистой.
– Дело в том, что она сказала правду, – признался Зубатый. – Ко мне действительно приходил старец, юродивый... Говорят, босой, в рубахе, а зимой... Кричал у администрации, а я не послушал его, не принял, да и не видел. А старец назвался моим прадедом, Зубатым, Василием Федоровичем. Потом его в милицию забрали, отправили в психбольницу... В общем, обрек его на геенну огненную.
Василий Федорович отложил в сторону желоб и вынул сигареты.
– Вот оно что... А что кричал?
– Боги спят. Не шумите, люди. Пробудите до срока – беда будет.
Василий Федорович вскочил, метнулся было к дверям горницы, но тут же вернулся, присел к печке и закурил от уголька.
– Что ж ты мне не сказал?
– Почему не сказал? Говорил, имя его называл, полный твой тезка.
– Да по имени его никто не знает, бестолочь! Они все там были безымянными! Только монахи, как Дорка, имели имя, да и то не природное. Я про твоего прадеда слышал. И даже вроде его видел, в пятьдесят третьем году.
Василий Федорович замолчал, потягивая сигарету. Зубатый не выдержал:
– Ну, говори, говори! Что ты душу тянешь?
– Да погоди ты! Я вспоминаю!.. Два раза я этого человека встречал. Или похожего на него. Первый раз когда из армии пришел в пятьдесят третьем. Тогда у нас в колхозе появился какой-то пожилой мужик, борода седая, ниже пояса. Но еще не старик, и одетый, как ты говоришь, и босиком. Хотя тогда многие босиком ходили, у нас с братом одни валенки на двоих были... Но не в марте же бегать разутым! А как раз Сталин помер, и везде траур был, всякое веселье запретили, и только одна музыка по радио играла. Точно, как сейчас... И вот пришел он и спрашивает: чего вы скорбите и ревете? Ему говорят: вождь умер. Он будто засмеялся и сказал: дескать, одурели вы совсем, люди. Боги спят – вот горе-то! Оттого, мол, весь этот бардак на земле творится, войны, революции, болезни, голодуха. А теперь еще и террор... Да глядите, говорит, сильно громко музыку не играйте. Разбудите богов, еще хуже станет. Слышать я сам не слышал, но видел этого мужика. Высокий такой, худой, у правления колхоза стоял. Мы еще посмеялись – во какую бороду отрастил. Молодые были, веселые, да и народ после войны всякий бродил: то обнищавшие беженцы, то побирушки, то бездомные. Вот тогда я про спящих богов и услышал. Вспоминал потом и думал: как это боги – и спят? Вроде такого не может быть, не люди же. Наш уснул, мусульманский, китайский – все сразу? Надо было у Дорки спросить, но тот бы вряд ли сказал. Хоть и монах был, но о Боге не любил говорить и вообще на религиозные темы. И когда молился – не увидишь, все тайно. Что спросишь – один ответ: думай сам.
– А где он жил в последнее время? – воспользовавшись паузой, спросил Зубатый.
– По дворам ходил, – почти как старшая Елена ответил Василий Федорович. – Его везде принимали, он как святой у нас был, а говорили – дурачок...
– Откуда же он появился?
– Из пещерного монастыря вышел. Там людей когда-то много было, Дорка последний остался, потому как был самый молодой.
– Здесь еще и пещерный монастырь есть?
– Был. Уж лет тридцать, как обвалился. Про это надо Ваньку спросить, Ивана Михайловича. Он с милицией ходил на обыск. Думали, там золото спрятано, а там одна медь оказалась, всякие безделушки. Он оттуда целый воз притащил этого добра, хотел музей сделать, но так все и пропало или себе забрал...
– Но если боги уснули, значит, камень поднялся?
– Какой камень?
– Священный, который Арсений зарыл?
– Говорят, поднялся...
15
По преданию, Соринская Пустынь была основана в четырнадцатом веке неким греческим монахом Арсением, пришедшим с двумя братьями в глухие леса на берега озера Сора, в край, где еще не знали христианской веры и ходили молиться в рощенья, раскладывая огни и устраивая пляски бесовские. Неизвестно, по каким соображениям, говорят, чтобы язычникам было привычнее, но первый деревянный храм и кельи поставили в месте непотребном, поганом – прямо на капище, в священной роще у озера, на самом высоком яру. Через тридцать семь лет, когда сменилось поколение и большую часть населения окрестили и научили молиться по-новому, а меньшую, несмиренную, посадили в сруб и предали огню, Арсений собрал народ и с его позволения закопал священный камень на большую глубину. Будто бы вскоре после этого грек лег, чтобы умереть в Страстную неделю, и в понедельник благополучно скончался. Говорят, в момент его смерти начался сильнейший пожар, и деревянный монастырь за час сгорел дотла. Целыми остались лишь косточки самого основателя, которые впоследствии стали святыней.