Аз Бога Ведаю!, стр. 45
Что замыслила, что захотела – чтоб от Пути земного, от рока материнства отреклась!
Вдруг ей почудилось, что одежды на ней испачканы тленной грязью, а на руках то ли кал, то ли смердящая мертвая кровь, и мерзкий дух исходит от исподнего. Приказала она спешиться и поставить шатер, где с помощью служанки переоделась в чистое. Но не минуло и часа, ей вновь послышался тяжелый запах гнили. Белая сорочка, парчовый сарафан, поддевка и кольчуга – все пропиталось мерзостью! Княгиня взъярилась на служанку, да та поклялась, что подала чистые одежды, и, винясь, призналась:
– Не от одежд сей запах, госпожа, смрадный дух от тебя исходит. Вели баню поставить.
Устами ее истина открылась – смердило от тела!
Среди темного леса, среди враждебных троп – древлянских путей – княгиня велела ставить баню и обождать ночь до рассвета. Отроки взялись за топоры, но пока рубили сруб да каменку топили – суровый ропот облетел свиту:
– На погибель здесь встали!
– Леса слепят дозоры, а тропы неведомы...
– Княгиня же мытье затеяла, знать, кончину чует...
Она же все мимо ушей пропустила. Свирепый банный жар и добрый дубовый веник все изгнали из княжеского тела. Покуда лежала на полке, вспоминала баню на берегу Великой Ра, где не служанки парили, а сама повелительница вод и водных Путей с кикиморой. Где были веники из трав и можжевела, где тело ее словно растворилось в паре и затем вновь соткалось чистым и невесомым, как в утробе материнской. Там душа ее отдыхала от мерзких земных дел, от прожитых в бесплодье лет, и не плоть, а дух княгини возлежал на полке, осыпанный невиданными цветами...
– Тебе следует молиться, а ты тело балуешь поганой баней! – вдруг послышался ей голос чародея Аббая.
– И здесь от тебя нет покоя! – воскликнула княгиня. – Кто впустил тебя? Эй, слуги! Зачем позволили войти сюда Аббаю?
– Нет никого! – боярыня-служанка заглянула в каменку, под полок. – Послышалось тебе...
Отринув наваждение, княгиня попросила еще поддать парку, но едва легла на полок, как вновь раздался мерзкий голос:
– Не скверный запах, но дух святой изгоняешь. Я купал тебя в святой воде, елеем и мирром мазал, а ты благодать смываешь. Или не велел я тебе год в баню не ходить?
– Отыщите мне чародея! – велела она. – И в железа его, чтобы не утек!
Отроки да тиуны весь окрестный лес обшарили, у бани дозоры выставили, но не было близко ни одной живой души.
– Ищите! – застрожилась княгиня. – Я слышу его голос! Зажгите свечи!
– Нет нигде Аббая! – взмолились тиуны. – Должно быть, чародей с Великим князем ушел к Искоростеню...
Поуспокоившись, княгиня вновь легла на полок, да только служанка взмахнула веником, как из угла, из тьмы кромешной, поползла змеей черная речь:
– Зачем ты крест попрала? Искусилась на слово соперницы своей? Устрашилась, что отнимет сына, а вместе с ним и рок? Но моя сила сильнее, чем у беспутной Креславы. Повинуйся мне, и я прощу тебя. Найди свой крест и надень его. Иначе худо будет не тебе, а сыну твоему...
Утаивая движение, княгиня взяла ковш с кипятком и плеснула в угол. Служанка онемела от испуга: что сотворилось с княгиней? Ровно не в себе, ровно рассудком повредилась или угорела от бани...
Из угла же донесся лишь гнусавый смех.
– Поддай еще, коль есть охота. По нраву мне пришлось, ведь я же в бане сроду не мывался!
Она заложила уши и крикнула служанке:
– Да что ты словно не живая? Не пучь глаза-то! Поддай на каменку, не жалей пару!
Под дубовым веником исходило рубцами тело, палящий зной доставал костей, но неотступный голос чародея внедрялся еще глубже.
– Не исполнишь воли моей – я развею свои чары. Сын твой вновь станет детиной неразумным, каков и был. Не князь светлейший будет сидеть на престоле, а болван! Ведь я кормилец Святославу, а теперь еще – твой родитель духовный и руки водитель. А ежели я тебе пастырь, то ныне вся Русь – мое стадо, а пастбище – земля Русская. Куда захочу, туда и погоню!.. Не жарко ли тебе, княгиня?
– Мне зябко, – сломленно сказала она. – Мне холодно, как студеной зимой... да все едино: путь свой не прокляну. Меня Креслава слышит!
Служанка ахнула, засуетилась.
– Что с тобой, княгиня? Не дурно ли? Не хворь ли какая, коль лихорадка в бане бьет?
– Душа моя смердит, – слабо пожаловалась она. – Сей запах в бане не выпарить... А где мой сын? Где свет очей моих? А ну-ка принеси его. Ведь он мал еще, младенец. Кормить пора, эко мои перси молоком налились...
Попоив княгиню, как младенца, служанка отвела ее в шатер и уложила, затем, призвав волхва, просила извести изрок и хворь. Походный волхв всю ночь до рассвета читал заклятия по старинным книгам и буквицей окуривал, живой водою прыскал – едва-едва извел. С ночными птицами она уснула, а когда очнулась, похищенная душа вернулась к ней и отошла порча.
Однако поплыла в свите новая молва:
– Княгиня рассудком повредилась!
– Изрочили ее! Сдается, и на князя напустили порчу.
– Сначала князей наших изрочат, а потом и всю Русь... Это уж бывало.
И едва дождавшись восхода, вспомнили тиуны и подручные бояре старую свою веру и поклонились богу Ра.
– Спаси, тресветлый! К тебе взываем, ибо к кому еще нам молиться? Когда приходит тьма и полонит разум – ты единственная надежда. Обереги князей, восстань над ними столпом обережным! Как небу без тебя нельзя, так и Руси без князя. Уж смилуйся и просветли их! Ура! Ура! Ура!
10
Древлянский город затворился и стоял, словно утес неприступный. Не один раз Свенальдова дружина, навязав лестниц, пыталась одолеть стены, соорудив таран, долбили въездные ворота и метали живой огонь в супостата – все напрасно! Древляне храбро отбивались и, раззадоривая русь, кричали с забрал:
– Ваш князь велик, да проку мало! А наш хоть Мал, да сутью удал! Не взять вам города! А то платите нам дань – отпустим с добром!
Святослав, оставив свою дружину далеко от стен, сам ходил со Свенальдом на приступ и не щитом блистал – очами слепил древлян. С мечом, подаренным Валдаем для великих дел, без шлема, он карабкался по лестницам или вместе с ратниками раскачивал таран и бил в ворота. Но город огрызался камнепадом, смолою отрыгал или прыскал тучей стрел. За три приступа Свенальдова дружина убавилась на четверть, и воевода ворчал, подобно зверю раненому, когда считал потери, но всякий раз, позрев, как Святослав вздымает меч на крепость, был обречен идти за ним – таков уж удел наемника.
Сам детина-князь неуязвим был ни стрелой, ни брошенным в него копьем или камнем: заговоренный, он играл со смертью! Варяжская же душа варилась в гневе, да старый воевода, как уж бывало, обязан был лишь слизывать накипь и кровь.
А детина вдохновлял:
– Не хмурься, воевода! Вся дань тебе пойдет и дружине твоей. Потому и не повел свою на приступ. Возьмем город, и дань возьмем богатую – обоз не увезет! Так и быть, позволю весь полон хазарам продать!
Да к ночи и сам притомился и, притомившись – в уныние впал: после легкой победы Искоростень твердыней ему показался. Не взять крепости с налета, а долго стоять – пыл у Свенальда пропадет. Вон уж в дружине его слышен ропот недобрый:
– Придет ночь – уйдем от города.
– Пусть князь со своей дружиной возьмет Искоростень.
– Довольно нам в крови своей купаться...
Не взяли к ночи города. К тому же все древляне перед заходом солнца взошли на стены и, открытые стрелам неприятельским, молились к Ра, повсюду воскурили жертвенники и радели до полуночи, воспевая древние гимны.
И возымели их старания действие – заметался князь в великом смущении, подломилась воля, ослабла вычерненная душа. Бросился он к чародею Аббаю – кормильцу своему, уши затыкал, но всюду над древлянской землей гремели гимны к Ра Мельников. Аббай с обозом ехал и не внимал ни ратным успехам, ни радениям древлян: он в кости играл с обозниками и, увлекшись, забыл о детине.
– Не взять мне города! – стал плакаться ему детина. – Древлянам выпадает удача, им благоволит Ра!.. А я сегодня на него руку поднял. Мне был знак. Я же знака не изведал и восстал на отца своего! С отцом небесным бился в поединке! Ведь не древлян разил на поле брани, а бога Ра уязвил копьем... Горе мне, безумку!