Моцарт, стр. 64

Куда им податься? Естественно, в Париж, поскольку Вена для них закрыта. Лоренцо и Нэнси пускаются в дорогу. В пути они останавливаются, чтобы засвидетельствовать почтение старому другу Джакомо Казанове, которого возраст уже отвадил от авантюр, а отсутствие денег вынудило наняться библиотекарем в замок Дукс к графу Вальдштайну. Казанова умел делать многое. Его ремесло двойного агента, а также связи с тайными обществами — иллюминатами и франкмасонами — помогли ему сориентироваться в обстановке и, в особенности, узнать, что ожидает его друга в Париже. «Хорошие времена милых удовольствий и элегантной беспечности прошли. Французам предстоит пережить ужасный период строгости и жестокости; Париж — это город не для вас, дорогой Да Понте, вы рискуете сложить там голову; и потом, больше никто не интересуется вашими операми: пришла мода на сознание гражданского долга, на патриотизм, на «романскую» суровость. Отправляйтесь-ка лучше в Лондон…»

Да Понте следует этому мудрому совету: он сворачивает с дороги, ведущей во Францию, где недавно были арестованы Людовик XVI и Мария Антуанетта, и отплывает в Англию. Едва прибыв туда, он срезу оказывается в объятиях старых друзей по Вене, певца О'Келли и композитора Стораче, для которого он написал либретто Gli Equivoci. Они хотели помочь ему получить место поэта в театре Друри-Лейна, вакантное после очень кстати умершего Антониелли, но места этого жаждет также Карло Бадини; он и получает его как давно живущий в Лондоне и благодаря связям в высшем обществе, за что и заслуживает от проигравшего соперника титул «сосуд несправедливости». Да Понте очень неплохо зарабатывал бы на жизнь уроками итальянского языка, если бы не считал это зазорным для себя занятием, пригодным только для людей второго сорта. Он основывает театральную газету La Bilancia teatrqle, которую никто не читает и не покупает и которая пожирает его последние су…

Мы не станем следовать за находчивым и неудачливым Да Понте через все его не всегда веселые приключения. Последние годы его жизни были более спокойными, отмеченными сравнительным процветанием, которого трудно было ожидать при его нервном и подозрительном характере. «Я мечтал о розах и лаврах, — писал он незадолго до смерти, — но от роз мне достались только шипы, а от лавров одна горечь. Так устроен мир!» Присутствовавшие на его похоронах в Нью-Йорке свидетельствовали, что они были до того торжественными и роскошными, что могли бы затмить похороны Наполеона. Действительно, Да Понте приобрел некоторую известность в Соединенных Штатах, куда приехал в 1805 году, до отвращения разочарованный Европой, где потерпели крах все его начинания, с таким же тощим багажом, с каким этот беглый семинарист ступил на набережную Вены.

Он перепробовал все: типографский бизнес, издательское дело, публикацию музыкальных произведений, торговлю музыкальными инструментами — и повсюду разорялся, будь то в Англии, Германии или Венеции, куда возвращался одураченный одними, обманывая других, но всегда без выгоды для себя, словно ему было предначертано самой судьбой терпеть во всем одни провалы. В 1807 году он начал публиковать о своей жизни удивительный плутовской роман, полный смешных историй, озлобленности, юмора, фантазии, — полуисповедь-полупамфлет о людях, с которыми ему доводилось встречаться. Не зная, как зарабатывать на жизнь в Нью-Йорке, куда приехал буквально с несколькими пиастрами в кармане на шестидесятом году жизни, он вспоминает совет О'Келли и открывает школу. Потом, одержимый манией все расширять до небывалых размеров, берет на себя благородную задачу распространения в Новом Свете итальянского языка и культуры. Апостольская миссия! И это сверх всяких ожиданий постепенно приносит ему достаток, уважение, так что он преисполнен гордости за свое благородное служение далекой родине.

Он не отказался полностью и от театра. В 1825 году Да Понте организовал турне одной оперной труппы, собранной испанским певцом Висенте Гарсией, игравшим Альмавиву в Севильском цирюльнике, роль, которую написал для него Россини. Гарсия привез в Америку сына Мануэля и дочь Марию, которая в Нью-Йорке вышла замуж за французского коммерсанта по имени Малибран. Успех Гарсии был настолько велик, а приток восторженных подписчиков так широк — некий граф де Сюрвийе, а это был не кто иной, как Жозеф Бонапарт, каждый вечер появлялся в заранее купленной ложе, — что Да Понте уже мечтал о возвращении к карьере театрального поэта и импресарио. Мудрость его от этого удержала. Он продолжал обучать итальянскому языку, стал профессором колумбийского колледжа — увы, без учеников! Открыл книжный магазин, «куда прихожу с пением петухов, — говорил он, — откуда выхожу редко и возвращаюсь домой поздним вечером. Сказать по правде, мне мало приходится вставать со своего сиденья, потому что покупатели редки, но я по крайней мере с радостью вижу, как перед моей дверью то и дело останавливаются кареты, из которых выходят красивейшие женщины, принимающие мою лавку за соседнее заведение, где продают сласти и выпечку. Чтобы люди думали, что у меня много клиентов, я выставил в окне объявление: «Здесь продаются сласти и кондитерские изделия из Италии». И когда оно привлекает ко мне покупателей, я показываю им Петрарку и некоторых других наших поэтов, утверждая, что это самые сладкие сласти для тех, чьи зубы способны их разжевать». Так либреттист Свадьбы, Так поступают все, Дон Жуана в улыбчивом смирении, в покое, не нарушаемом никакими оглушительными событиями, окончил бурную жизнь завзятого авантюриста.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Моцарт познакомился с Да Понте в доме своего друга фон Ветцлара. Это именно Ветцлар, когда Вольфганг предложил ему квартиру в своем доме, 18 июня 1783 года держал в крестильной купели его сына Раймона, вскоре умершего в возрасте девяти недель. Кому первому, Моцарту или Да Понте, пришла в голову мысль сделать оперу из комедии Бомарше? Композитор восхищался одновременно драматической и комической живостью писателя, услышав в Бургтеатре в 1783 году Севилъского цирюльника Паизиелло. Но этот Цирюльник был всего лишь фарсом со всеми ухищрениями комедии дель арте, тогда как Фигаро, благодаря жизненности и правде характеров, трагической пылкости, скрытой под покровом иронии и юмора, горечи, граничащей с отчаянием, и ядовитой социальной критике, позволяет выразить все человеческие страсти через развитие сложной, нюансированной партитуры.

Впрочем, этот элемент беспокойства и чуть ли не мятежа должен был по праву насторожить власти. В Шёнбруннском дворце плохо понимали благосклонность короля и королевы Франции к автору, смехом подрывавшему устои общества. Там считали ослеплением преступную неосторожность французской аристократии, аплодировавшей в театре убеждениям, которые по логике вещей могли повлечь за собой очень неприятные последствия. Тирады Фигаро несли в себе угрозу, в подтексте которой слышался припев Карманьолы; и эти мужчины, эти женщины, которым предстояло заплатить головой за свое легкомыслие, смеялись над распоясавшимся слугой, даже не предполагая, что завтра он станет их хозяином, а возможно, и палачом. Каватина из первого акта, в которой с улыбкой, маскирующей гнев и жажду мести, Фигаро объявляет, что подыграет графу на гитаре, «если захочет барин попрыгать», выдержана вполне в духе революционного гимна и демонстрирует нам, с какой проницательностью музыкант услышал самые тайные мысли поэта. Такое могло еще пройти во Франции, которая с легким сердцем неслась навстречу катастрофе, но в мудрой и подозрительной империи Габсбургов не стали бы терпеть эти подрывающие устои декларации.

Не могло быть и речи о том, чтобы поставить Фигаро без разрешения императора. Лоренцо Да Понте со всей своей итальянской тонкостью понимал, что бесполезно приниматься за работу, если заранее не получено согласие Иосифа II. Оба они, Моцарт и Да Понте, привыкли работать быстро. При согласии императора опера могла быть написана за самое короткое время, нужно было лишь знать, как это согласие получить, говорил итальянец.