Гипсовый трубач: дубль два, стр. 34
– Интересно, когда их отреставрируют? – вслух полюбопытствовал автор «Преданных объятий».
– А вы всерьез думаете, их убрали, чтобы отреставрировать? – удивился режиссер.
– Разве нет?
– Конечно нет. Рабочий и Колхозница в стране, занимающей третье место в мире по количеству миллиардеров, это… неформат.
– А что же тогда формат?
– Банкир и Проститутка. Думаю, их здесь и поставят.
– Вы серьезно?
– Абсолютно. А Рабочего и Колхозницу продадут музею Троцкого, в Мексику.
– Почему Троцкого?
– А потому, что извив стального шарфа Кохозницы удивительным образом напоминает профиль Льва Давидовича.
– Шутите?
– Какие шутки, если Сталин за этот извив кучу народу пересажал! Неужели не знаете?
– Н-нет…
– Бедная русская литература!
Сзади послышалось противное кряканье, и черный правительственный «мерседес» с мигалкой в сопровождении джипа, напоминающего броневик, бампером проложил себе дорогу сквозь пробку.
– Если когда-нибудь случится новая революция, а она обязательно случится, – задумчиво проговорил Жарынин, – начнется она с того, что однажды возмущенные водилы выволокут вот такого руководящего гуся из машины и прибьют монтировками. Не булыжник, заметьте, а монтировка – оружие офисного пролетариата! Ну, вы что-нибудь придумали?
– Даже… не знаю…
– Отлично! Рассказывайте!
– Сюжет еще сыроват…
– Я сырости не боюсь. Давайте!
– Ну, хорошо, – повиновался Кокотов. – Допустим, у человека… Назовем его Прохор…
– Прохором называть нельзя.
– Почему?
– По определению.
– А как? Иван?
– Пусть будет Иван.
– Итак, у Ивана умирает жена, молодая еще, красивая женщина.
– Отлично!
– Он безутешен.
– Бывает.
– В спальне висит большой фотографический портрет покойной.
– Портрет? – с тревогой переспросил режиссер.
– Да, портрет. А что вас смущает? – заволновался писатель.
– Нет, ничего, продолжайте!
– И вот Ивану начинает казаться, будто лицо на портрете живет: улыбается… грустит… надеется…
– А когда Ваня приводит в дом бабу, покойница скраивает такую рожу, что новая подружка падает в обморок. Так?
– Нет, не так.
– А как?
– Лицо на портрете отворачивается, – дрожащим голосом произнес автор дилогии «Отдаться и умереть», собираясь еще добавить про завиток, но, к счастью, вовремя передумал.
– Отворачивается? Вы знаете, что сказал бы по этому поводу Сен-Жон Перс?
– Нет, не знаю…
– А я знаю, но воздержусь, иначе мы поссоримся, и наш ненадежный творческий союз окончательно распадется, как СССР.
Некоторое время ехали молча, в тяжком взаимном неудовольствии. Когда миновали мост и оказались у кокотовского дома, Андрей Львович снова испытал сильное желание выскочить из машины, навсегда вычеркнув из своей жизни этого грубого, нахального, невесть что про себя вообразившего режиссеришку. Только мысль о предстоящей встрече с Натальей Павловной и оставленном ноутбуке удержала его от решительного шага.
– Ну ладно, не дуйтесь! – примирительно сказал Жарынин.
– Я не понимаю, чего вы от меня хотите? – сухо отозвался Кокотов.
– Я хочу снять фильм о расчисленном хаосе бытия.
– Кем расчисленном?
– Коллега, вы, может быть, еще и неверующий?
– А вы?
– Я сочувствующий.
– Кому?
– И тем, кто верит, и тем, кто не верит.
– А кому вы сочувствуете больше?
– Всем одинаково.
– Почему?
– Ну как вам сказать… Бог ведь или есть, или Его нет. Так?
– Так.
– Значит, получается: пятьдесят на пятьдесят.
– Да, действительно! – подивился писатель этой простой логике. – А что вы подразумеваете под расчисленным хаосом бытия?
– Даже не знаю, как объяснить. Я вам лучше расскажу одну историю…
16. Расчисленный хаос бытия
– Однажды, на износе Советской власти, как сказал бы наш великий гулагописец, я полетел на кинофестиваль в Ташкент с моей дипломной короткометражкой «Толпа». Фильм был необычный. Вообразите: центр Москвы в час пик, июль, толпа в движении. Сначала: ноги, ноги, ноги – женские, мужские, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. И так – три минуты. Потом: животы, животы, животы – мужские, стариковские, девичьи, женские, беременные, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. И так – еще три минуты. Затем: лица – мужские, стариковские, девичьи, женские, старушечьи, детские… Идут, идут, идут. Тоже три минуты. А потом глаза – мужские, женские, детские… Во весь экран! Смотрят, смотрят, смотрят. Тр и с половиной минуты. И – конец фильма! Как вам?
– Что-то есть! – кивнул Кокотов.
– А по-моему, ни хрена нет. Обычный вгиковский выпендреж. Но всем нравилось! Шептались: «Вы поняли, про что э т о? – Еще бы! – А ноги? Поняли, что означают ноги? – Конечно! За кого вы меня принимаете?»
– А что означали ноги? – спросил недогадливый писатель.
– Да ничего не означали! Просто Советская власть всем надоела. Но не в этом суть. За «Толпу», кстати, мне вручили серебряную хлопковую ветвь. Но это в конце, а в начале, на первом же банкете я загулял. Страшное, доложу вам, испытание для организма. Жара, водка – и обе по 40 градусов! А еще еда, еда, еда. Стоит только присесть от естественного изнеможения – тебе уже несут плов, думают: проголодался. И отказаться нельзя: Восток! Обидятся и зарежут потом где-нибудь в глинобитном переулке сапожным ножом. По ночам местный сценарист и диссидент Камал приобщал меня к тайнам среднеазиатского эротизма, свившего гнездо в женском общежитии строительно-монтажного управления № 2. Все девушки там были славянки, за исключением касимовской татарки Флюры, которая, разгорячась, билась в моих объятьях с таким неистовством, что в этот момент бдительные ташкентские сейсмологи, наученные жутким землетрясением 1966 года, с тревогой фиксировали опасные взлеты самописцев.
Та к прошла неделя. Выжил я только благодаря конкурсным просмотрам: днем отсыпался в прохладном кинозале под стрекот проектора, как на берегу журчащего арыка, набирался сил, а потом, на обсуждениях, не помня, конечно, ни хрена, говорил, что в показанных лентах заметно влияние Тарковского, удручает невыразительность положительных героев и неряшливый монтаж. Все со мной, разумеется, соглашались. Потом был прощальный банкет, похожий на последний раунд боксеров-тяжеловесов: сил больше нет, а бить, то есть – пить, надо! И вдруг буквально за три часа до самолета мой разум вынырнул из черной фестивальной пучины, и я вспомнил о том, что жена моя Маргарита Ефимовна строго-настрого приказала купить ей в Ташкенте афганскую дубленку. Сейчас, конечно, трудно понять, зачем тащить из Средней Азии в Москву теплую одежду, но то были благословенные времена гуманного советского дефицита…
– Почему же это гуманного? – вопросительно проворчал Кокотов.
– Потому что при Советской власти в дефиците были лишь некоторые товары, как тогда говорили, повышенного спроса. А сегодня в дефиците деньги. Следовательно, дефицитом стало то, что можно купить за деньги, значит абсолютно все! Эрго: мы живем в обществе тотального, бесчеловечного дефицита.
– Но ведь в магазинах все есть!
– В советских «Березках» тоже все было. Вы туда ходили?
– Нет, – сознался автор «Роковой взаимности».
– А я ходил…
– Вы?
– Я. М-да, заграница помогала! Но вернемся к дубленкам. Их привозили из Афганистана офицеры «ограниченного контингента», да еще «духи» по горным тропам контрабандой тоже кое-что подтаскивали. В Ташкенте они стоили вдвое дешевле, чем в московских комиссионках. И мы с Камалом прямо с банкета помчались на базар. Отравленный многодневным пьянством, мозг часто склонен к мрачным интерпретациям, и поэтому когда мы зашли в торговые ряды, где продавали дубленки, мне показалось, я очутился в захваченном врагами городе: по обеим сторонам улицы висели, покачиваясь, зверски умерщвленные жители. Усилием воли, подкрепленным глотком из взятой с собой бутылки, я вернулся к продажной действительности и после недолгих колебаний выбрал темно-коричневый расшитый восточными узорами и отороченный черной ламой тулупчик. А чтобы не ошибиться, накинул его на Камала, который размером был точь-в-точь как Маргарита Ефимовна. Мой восточный друг изящно запахнул полы, вильнул бедрами, изобразив лицом женщину, охваченную магазинным счастьем. У него, кстати, несмотря на Советскую власть, было две жены, одна законная, а вторая сокрытая под видом юной племянницы, приехавшей из кишлака, чтобы получить среднее техническое образование. В общем, я остался доволен и легко отсчитал четыреста пятьдесят рублей – деньги по тем временам немалые!