Испытание, стр. 82

Вере стало жаль старуху, она усадила ее на диван и начала успокаивать.

– Не плачьте, Фекла Александровна, – говорила она, гладя взлохмаченную седую голову Стропилкиной. – Надо надеяться, что он жив!

– Дай бог тебе счастья за твои добрые слова! – Старуха поймала Верину руку и поцеловала ее. – Я тоже так думаю, что он жив… Какой бы ни пришел с войны, только бы живой!.. Мы тогда его с тобой молочком отпоим, откормим!.. Сальце-то, что осенью засолила, для него все берегу. Маслице собираю. Коровка, слава богу, у нас хорошая. Да и денежки приберегаю. На всем экономлю… Ничего не пожалею, только бы вернулся!..

– Вернется!.. Вот увидите, вернется!.. – говорила Вера, хотя сама беспокоилась за судьбу Стропилкина.

– Как подумаю, что он у партизан, даже в дрожь бросает! Целыми ночами глаз не смыкаю!.. А он ведь сам на рожон лезет… Сидел бы в Москве, где-нибудь в канцелярии. Так нет, на фронт пошел!.. А разве не мог он на какую-нибудь хворь сослаться? Их у него хоть отбавляй: и ломота в ногах, и желудок слабый…

– Так это же хорошо, если он у партизан! – перебила ее Вера.

– Чего же хорошего? Эти изверги, фашисты, партизан-то вешают!..

– Раз мы думаем, что он жив, значит, должны быть готовы и к тому, что он попал к партизанам. Куда хуже было бы, если бы он попал в плен!

– Уж лучше в плен, чем к партизанам! – неожиданно резко сказала Стропилкина. – Ему немцы ничего плохого не сделают, он ведь беспартийный…

Вера отшатнулась от нее:

– Что вы говорите, Фекла Александровна?.. Вы же мать! Как вы можете желать, чтобы он в плен попал!..

– А что же тут, Верочка, плохого? – старуха удивленно подняла на нее тусклые глаза.

– Да ведь это позор! Предательство!

Но у Стропилкиной на этот счет была своя философия. Никакие Верины доводы до нее не доходили.

«До чего же она заскорузлая!.. – думала Вера. – Что же для нее свято? Бог?.. Но и верующий в бога должен быть преданным своей Родине!..»

Она почувствовала, что дольше оставаться здесь не в силах. Сбросила полушубок и поднялась.

Стропилкина от неожиданности вздрогнула, растерянно спросила:

– Куда же ты, доченька?

– Не смейте меня так называть! – крикнула Вера и, накинув шинель, выбежала из дома, забыв закрыть за собой дверь.

Переночевала Вера у Марьи Васильевны, а рано утром поехала в Кунцево повидаться с Аней и Василием и узнать, куда передислоцировался полк.

Сидя в электричке, она всю дорогу думала о Стропилкине. Ей хотелось видеть в нем честного, смелого человека, и она не допускала мысли, что он мог сдаться в плен.

«Это дома возле матери он был таким избалованным, самовлюбленным неженкой, а на фронте в час опасности он, конечно, стал другим. Не может он изменить Родине, ведь он человек гордый, щепетильный… А еще что хорошего есть в нем?..» – неожиданно спросила она себя. Но сколько ни вспоминала она Стропилкина, никак не смогла ответить на свой вопрос.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Стропилкин прошел через несколько инстанций германских разведок и наконец попал в Смоленск.

В последний раз его вызвали на допрос ночью. Сгорбленный, обросший щетиной и дрожащий от страха, он стоял перед рыжеватым прилизанным майором, развалившимся в глубоком кресле около большого письменного стола черного дерева. Напротив него за столом сидел переводчик.

– Ну что, господин Штропилькин? – спросил майор, рассматривая ногти на своих заросших рыжими волосами пальцах. – Что вы…

– Надумали, – подсказал переводчик.

– На-ду-ма-ли, – проскандировал майор.

Испуганные глаза Стропилкина забегали, он переводил взгляд с майора на переводчика.

– Прошу вас, господин переводчик… передайте господину майору, что я ничем не могу быть полезен германской армии… Я ведь гражданский… из запаса… инженер-строитель. Если нужно строить, – пожалуйста, я готов…

Майор разразился неестественно звонким смехом.

– Штройт?! – И снова захохотал. – Штройт! – Он встал, за ним поднялся и переводчик. – Господин Штропилькин, разрушайт!

Исчерпав запас русских слов, он перешел на немецкий.

– Господин майор говорит, – пересказывал Стропилкину переводчик, – что вам в последний раз предлагается подумать, чем вы могли бы быть полезны германской армии в деле уничтожения большевиков и большевистского строя. Как видите, мы вас не принуждаем, а только предлагаем добровольно сделать свое предложение. Если же ваш ответ будет отрицательным, то, сами понимаете, бесполезного человека нам держать незачем.

– Что же я могу еще надумать?.. – чуть не плача, спросил Стропилкин.

Майору это, видимо, надоело. Презрительно поглядывая на Стропилкина, он, заложив руки назад, покачивался на носках.

– Убрать! – скомандовал он наконец по-немецки.

Стоявший позади обер-фельдфебель открыл дверь, чтобы пропустить Стропилкина.

Майор увидел, как Стропилкин побледнел, медленно повернулся, словно хотел что-то сказать, потом нерешительно двинулся к двери. «Тесто! Сырое тесто! Из него можно слепить, что угодно!» – подумал майор и велел вернуть пленного обратно.

Когда Стропилкин снова вошел, майор выбросил вперед руку и выкрикнул:

– Хайль Гитлер!

Все, кто были в комнате, вытянули руки и уставились на застывшего в величественной позе майора. Лишь один Стропилкин пугливо переминался с ноги на ногу, не понимая, что от него хотят. Майор пристально смотрел на него, как бы сверлил своим взглядом.

– Ну!.. – Он сделал шаг к Стропилкину.

Стропилкин затрясся мелкой дрожью. Как будто загипнотизированный взглядом майора, он медленно потянул руку кверху.

– Schon! [13] – не скрывая своего удовлетворения, сказал майор и приказал обер-фельдфебелю поправить полусогнутую руку Стропилкина. – Фот так!.. – Он улыбнулся, выдержал некоторую паузу и снова гаркнул: – Хайль Гитлер! – И опять впился взглядом в пленного.

Стропилкин, на этот раз уже не дожидаясь принуждения, сам поднял руку. Майор подошел к нему и линейкой приподнял его руку повыше, сказав:

– Hoher!.. [14]

В третий раз Стропилкин проделал все это более энергично, майор сказал «Gut!» [15] – и распорядился переместить его из подвала в камеру второго этажа.

С этого момента жизнь Стропилкина изменилась. Через две недели в сопровождении одного солдата его отправили на территорию бывшего совхоза, находившегося вдали от населенных пунктов. Там солдат сдал его под расписку.

Поместили Стропилкина в общем бараке, который раньше служил коровником. Угрюмый вахтер, одетый в немецкий серый мундир и русские армейские штаны, указал Стропилкину его место на нарах. В бараке было темно, сыро и пахло мочевиной. Слабый свет маленьких электрических лампочек придавал помещению мрачный вид.

– Ужин в восемь, а подъем в шесть, – сказал вахтер и, заметив, что Стропилкин закоченевшими пальцами пытается расстегнуть шинель, добавил: – Не раздеваться!.. Вошь есть?

– Наверное, есть, – смутился Стропилкин. – Сами знаете, дорога…

– В гестапо сидел?

– Да.

– Тогда иди, постой в тамбуре… Из гестапо все вшивые приходят. Сейчас выдам тебе белье и вместе с другими пойдешь в баню… Ну, живо!..

Стропилкин круто повернулся и под раскатистый хохот вахтера почти бегом побежал к тамбуру.

– Вошь порождает вошь! – бросил вахтер Стропилкину вдогонку и пошел за ним в тамбур.

– Деньги, ценности и прочее есть? – понизив голос, спросил он, в упор глядя на Стропилкина.

– Что вы, откуда у меня ценности?! – залепетал Стропилкин.

– Все вы бедными прикидываетесь!.. Ну! Выкладывай! – скомандовал вахтер.

Стропилкин вывернул свои карманы. То немногое, что в них было, тут же забрал вахтер.

– Русский аль жид? – сложив все взятое у Стропилкина в ящик стола, спросил вахтер.