Колдовская любовь, стр. 43
– Сандро, дорогой, что ты тут затеял? Скажи своим архаровцам, чтобы спрятали пушки! Не ровен час перестреляем друг друга!
Любимов, который, как догадался Гуров, среди своих отзывался на прозвище Сандро, казался необычно растерянным. Он уже освободился из объятий Натальи Жуковой, но все еще держал ее за руку, словно боялся, что она в любой момент может упорхнуть от него. Однако, услышав голос Палыча, он вздрогнул и отстранился от женщины.
Гурову показалось, что на грубом лице полковника промелькнуло выражение отчаяния. Он обшарил взглядом двор и сделал знак своим людям. Те спрятали пистолеты и, кажется, приготовились покинуть поле боя.
Из-за гаража вышел Палыч.
– Так-то оно лучше, – заметил он негромко, направляясь к Любимову. – И чего ты тут пальбу развел – долго ли мирных жителей покалечить? Вижу, что бабу взял, а ты все-таки поостерегся бы... И Гурова твои чуть в расход не пустили, а я ведь тебя предупреждал! Баба – полдела, а документы-то у него!
Любимов ничего не ответил – на этого могучего, беззастенчивого человека будто столбняк напал. Выкатив глаза, он бессмысленно смотрел на Палыча и не говорил ни слова. Зато неожиданно заговорила Жукова. Она закричала.
– Ты же обещал увезти меня, скотина! Что ты стоишь? – кричала она, сильно толкая полковника в плечо. – Ты же губишь меня, сволочь! Что ты стоишь как пень?! Думаешь выйти сухим из воды? Не выйдешь!
Любимов медленно, как сомнамбула, обернулся к ней. На его лице появилась растерянная жалкая улыбка, которой никак не ожидал от него Гуров. А Жукова вдруг выдернула из сумочки револьвер с коротким стволом и почти в упор, не целясь, выпалила в Палыча.
Гуров не видел, насколько серьезно он ранен, но после выстрела Палыч отшатнулся, медленно осел на землю и так и остался сидеть, уронив голову на грудь, как хорошо подгулявший человек.
На секунду все опешили, и лишь полковник Любимов сделал инстинктивную попытку задержать Жукову. Однако действовал он на удивление медленно и неловко, чем-то напоминая со стороны человека, впервые пришедшего на урок танца. Но даже эти неуклюжие попытки привели Жукову в бешенство, и она, не раздумывая, выстрелила в Любимова.
Все это произошло так быстро, что никто из вооруженных людей во дворе ничего не сумел предпринять. Жукова повернулась и побежала туда, где ее дожидался единственный и последний шанс – серебристый «Субару». Ее никто не преследовал.
Позднее, вспоминая этот эпизод, Гуров решил, что дело было вовсе не в растерянности и нерасторопности людей из обеих команд. Просто у тех и других были четкие инструкции – женщину брать живой. Но желающих остановить разъяренную фурию с револьвером, выпускающую пулю за пулей во все, что движется, в тот момент не нашлось.
Не было такого желания и у Гурова. Но Жукова бежала прямо на него, и по выражению ее лица было ясно, что она намерена выжать из своего последнего шанса все до последней капли. И еще Гурову показалось, что он успеет остановить Жукову прежде, чем она сумеет воспользоваться револьвером. Но он не успел.
В последнюю секунду, когда Гуров уже было решил, что все получилось, он вдруг увидел перед собой ослепительную вспышку и почувствовал мощнейший толчок в грудь – никакой женщине такое было не под силу. Его отбросило назад. Мгновенно ослабевшее тело не сумело удержать равновесия – Гуров рухнул на землю, и день медленно померк в его глазах.
Глава 24
Крячко безо всякой надобности поправил под головой Гурова подушку и растроганно произнес:
– Наконец-то я вижу твою драгоценную рожу! Скажу честно, был момент, когда я уже потерял надежду. Взял такой грех на душу. Но что делать, если эти чертовы врачи совсем уже собирались списать тебя в расход? Их ведь хлебом не корми, а дай только отправить кого-нибудь на кладбище. А если человек не в состоянии им противостоять, считай, его песенка точно спета! Я, думаешь, зря стараюсь держаться от них подальше? Возьми тот случай, когда меня отметелили. Отлежался, очухался – и опять как новенький! А если бы я тогда в больницу лег – глядишь, сегодня бы уже провожали меня в последний путь, под оркестр...
Он все никак не мог найти себе места, но наконец успокоился и уселся на стул, глядя на Гурова со счастливой улыбкой. Синяки на его физиономии почти сошли – только под глазами еще желтели нехорошие болезненные круги. Но каждая черточка его лица опять светилась привычным выражением довольства и оптимизма. Это был прежний неунывающий Крячко.
– А этот их порядок – не пускать никого в палату! – снова заговорил он с наигранным возмущением. – Средневековье какое-то! Вот я слышал, что в Америке наоборот – родственники и друзья имеют право в любой момент навещать больного. Вплоть до того, что около операционного стола стоят! Там с этим строго. Попробовали бы там врачи что-то сделать келейно – да их бы по судам затаскали! Это у нас только – вне критики...
После долгих дней одиночества на больничной койке Гуров постоянно испытывал ужасную слабость – не только физическую, но и психологическую тоже, и теперь, глядя на старого друга, сидящего рядом, он невольно растрогался до слез. Ему хотелось смахнуть предательские слезы с глаз, но из этого ничего не получалось – одна рука у него была занята капельницей, а другая до сих пор была как чужая – он повредил ее, когда упал после ранения. Поэтому, чтобы скрыть слабость, Гуров произнес нарочито грубым тоном:
– Ладно, кончай трепаться! В ушах уже звенит. Правильно тебя врачи не пускали – чувствовали, что ты будешь здесь критику наводить и больных пугать... Ты лучше расскажи, что там на воле? Ко мне ведь еще никто не приходил – ты первый. Мария, правда, два раза была, но очень недолго и ни о чем, естественно, не говорила, кроме моей персоны... Берегла мой драгоценный покой. Ей-то ведь тоже все кажется, что меня вот-вот на погост понесут... Пытался переубедить – куда там! «Тебе еще рано волноваться» – и весь разговор. А то, что от неизвестности я еще больше волнуюсь, этого она не понимает!
– Женщины! – притворно вздохнул Крячко. – Разве они могут понять душу мужчины? Вот почему я, скажем, так и не женился? Думаешь, женщины подходящей не встретил? Да ничего подобного – хороших женщин полно! Только будь она самая хорошая-расхорошая, а...
– Постой! Ты чего мне опять заливаешь? – подозрительно спросил Гуров. – Я тебя спросил, как там наши дела, а ты мне про свои матримониальные проблемы! Или тоже нервы мои щадишь? Не разбегайся, прыгай! Прямо говори – плохо дело?
Крячко сделал по-детски удивленное лицо и высоко вверх поднял брови. В тоне, которым он заговорил с Гуровым, звучала легкая обида.
– Почему плохо? С чего ты взял? Уж и потрепаться нельзя! Я ведь тебя с каких пор не видел! И ты меня, кстати, тоже! Что же, сразу о делах? Я вот, кстати, даже не спросил еще, как ты себя чувствуешь... Хотел спросить, а ты меня сбил. Вот, честное слово, думал – зайду и первым делом прямо в лоб: «Как ты тут, Лева, не помер еще?» А увидел тебя и на радостях все забыл. Почти уже вспомнил, да ты не вовремя со своими делами вылез... Ну что ж, если не терпится, могу и о делах.
Такое вступление вызвало у Гурова невольную улыбку.
– А ты, брат, опять в своем репертуаре! – довольно заметил он. – Пожалуй, и правда, наши дела не так плохи, а?
– Да все в порядке! – горячо воскликнул Крячко. – Начну с себя, как полагается. Осознал ошибки, получил строгий выговор и уже приступил к исполнению служебных обязанностей.
– Неужели приступил? – удивился Гуров.
– Ага, – довольно кивнул Крячко. – Все позади, как страшный сон. Только табельное оружие пока не вернули – до конца следствия, говорят. Пока другое под расписку выдали. Но я теперь ученый – из кабинета его не выношу. Лучше голыми руками буду рвать врагов трудового народа...
– Значит, следствие идет? – задумчиво пробормотал Гуров. – А племянник? А что Жукова? Надежда как?
– Не части! – перебил его Крячко. – Время есть. Мне твой врач тридцать минут выделил. Я, пожалуй, тебе все по порядку расскажу, чтобы не сбиваться... С того момента, как ты на пулю нарвался, будто новобранец рядовой, необученный... Ты мне вот скажи, за каким чертом ты на вооруженную стерву с голыми руками полез? Думал, она с тобой обниматься будет?