Приключения 1977, стр. 32
IX
На допросе Кноха присутствовали все члены штаба. В землянке было дымно. В распахнутую дверь тянулся махорочный смрад. У землянки стоял часовой, в проем виднелись лишь его сапоги и облезлый приклад винтовки. Допрос вел Гуров, Морин писал. Бычко, сидя на сейфе, курил. Иван занял свой топчан, вцепившись руками в его края, не спуская глаз с Кноха, помятого, в испачканном глиной и зеленью мундире. Отвечал Кнох звонким от напряжения голосом…
— Цель приезда в Снеженск? — спросил его Гуров после обязательных вопросов об имени и других биографических данных.
— Борьба с партизанами.
— А подробнее?
— Я большой специалист по борьбе с группами сопротивления в тылу, — не без достоинства ответил Кнох.
— Откуда у вас такое хорошее знание русского языка? — неожиданно спросил Гуров.
— У меня отменные лингвистические способности и… некоторая практика.
— Где же пришлось практиковаться?
— Об этом я расскажу вашему высокому командованию. Я знаю очень много, но вам мои сведения не нужны, вы не можете их использовать.
Морин хмыкнул, а Родион Иванович, внимательно разглядывая Кноха, сказал:
— Ты давай, голубчик, выкладывай, а то вместо нашего высокого командования можешь попасть еще выше!
Кнох не удостоил его взглядом.
— Что на допросе у вас рассказал Секач? — снова спросил Гуров.
— Он ничего не знал, поэтому ничего не мог рассказать… Зато мне много рассказал ваш комиссар. — Кнох кивнул в сторону Нефедова и торжествующе оглядел всех, наслаждаясь произведенным эффектом.
Ответ эсэсовца прозвучал, как разрыв мины, одиночный, тревожный взрыв. Будто шел сапер и не заметил тоненькой проволочки, завитком притаившейся в зеленой, сочной траве… Он шел ее обезвреживать, а она оказалась хитрее, распустила свои усы, притаилась, и, когда сапер подумал, что, наверное, нет здесь мин, она взорвалась…
Все невольно повернулись к Ивану. А у него от напряжения побелели пальцы, крепко впившиеся в топчан.
Тем же ровным голосом Гуров спросил:
— Что же вам рассказал комиссар?
Кнох закинул ногу на ногу.
— Например, что вы друзья… Что жили на одной улице. Наконец, что с вами связан ветеринар и что он доставил вам овец.
Иван встал. Его левая рука потянулась вперед, готовая вцепиться в горло эсэсовцу.
— Нефедов! — крикнул Гуров.
Иван тяжело, мешком опустился на топчан. Было заметно, что ноги его подломились. Морин перестал писать; Самсонов, теребивший ветку, в напряженной тишине с сухим треском сломал ее.
— Согласитесь, — хладнокровно сказал Кнох. — Секач не мог знать о ветеринаре… Еще комиссар указал точное расположение вашей базы. Он много сказал. Он хотел жить. Он напрасно взял меня в плен… — Слова Кноха били автоматными очередями. — Теперь я скажу, что ваш отряд обречен на гибель. Он блокирован. До сих пор вас не трогали, так как вы не доставляли особого беспокойства, да…
— Врешь, все врешь, сволочь! — не выдержал Иван. Теперь уже Морин, сверкнув глазами, еле сдерживаясь, сказал:
— Не мешайте вести допрос, Нефедов… С вами разговор будет особый!
Кнох снова заговорил:
— Еще заявляю, что о нападении на меня я успел сообщить по рации. Кроме того, мои мотоциклисты также расскажут о случившемся. И если вы меня ликвидируете, вас также уничтожат.
— Прикажешь отпустить тебя! — зло спросил Бобров.
Это были последние слова, слышанные Нефедовым. Резкий гул ворвался в землянку, потом послышался визг, и тут же взрывы один за другим качнули землю, с потолка посыпался песок. Иван увидел, как Кнох рванулся из землянки, извиваясь телом, как ящерица, он выскользнул наверх, за ним ринулись все, но первым оказался Бычко…
Самолеты на небольшой высоте разворачивались, мелькая за деревьями, снова послышался гул, затем визг и разрывы. Первый пришелся в то место, куда скрылись Кнох и Бычко. Второго взрыва Иван не услышал. Он куда-то падал, вернее, летел. Потом стало тихо. Иван лежал навзничь, раскинув руки и широко раскрыв глаза. Он ничего не слышал, но отчетливо видел, как одна сосна точно плясала в небе: не успев упасть от первого взрыва, снова поднялась в воздух от другого. Это почему-то длилось долго, наверное, целую минуту. Прошла еще минута, и Иван стал различать какие-то звуки. «Жив», — спокойно подумал он. «А самолеты устроили карусель», — это была его следующая мысль.
Нефедов поднялся, неуверенно шагнул и увидел почти рядом окровавленного Гурова, а возле него Степаниду, беззвучно шевелящую губами. Иван поднял Гурова и понес в землянку. Степанида поддержала его, когда он начал было валиться. С ее помощью уложил Гурова на топчан и снова вышел, почти бессознательно шепча: «Врача»… Он с трудом переставлял непослушные ноги, не узнавая окружающую землянку местность. Вдруг перед собой Иван увидел свежую землю, пересыпанную светлым песком, переплетенные корни и корешки, а потом яму, большую дымящуюся яму, на краю которой лежало обугленное голенище хромового сапога… Он понял: это все, что осталось от Кноха.
На краю оврага, в котором размещался госпиталь партизан, Нефедов увидел военврача. Бобров как-то судорожно цеплялся за корни вывороченного дерева, пытаясь оттащить его, хотя спасать было уже некого. Маскировочный навес, перекинутый с одного края оврага на другой, обвалился, на месте бывшего госпиталя дымилась глубокая воронка. Иван молча взял врача за руку и повел к штабной землянке. Тот, точно маленький, шел боком, все время оборачиваясь и показывая рукой назад…
Час спустя в штабной землянке, где на топчане лежал Гуров, вновь собрались члены штаба. Не было только Бычко. Не было и Кноха. У Гурова белела повязка на плече, рядом с ним сидела Степанида, сжимая в руках кружку с водой. Простоволосая, в разодранном пиджаке, она неотрывно глядела в лицо Гурову, точно ждала, когда он проснется. И Гуров открыл глаза, тихо и раздельно сказал:
— Надо уходить. С наступлением темноты. Всем… Группами…
— Много раненых, командир. Да и тебе надо бы отлежаться, — сказал Морин. Казалось, он был среди всех единственным способным что-то делать. Все остальные, потрясенные неожиданной бомбежкой, гибелью Бычко и других партизан и, конечно, тем, что рассказал эсэсовец, напряженно молчали. Военврач ничего не видящими глазами смотрел в темноту землянки и изредка стонал, точно сам был ранен там, в овраге. Перед глазами Ивана то и дело вставали, меняясь как в калейдоскопе, картины бомбежки: пляшущая сосна, дымящаяся воронка и обгорелый сапог, овраг и возле него человек, хватающийся за корни вывороченного дерева…
На столе лежали желтые ровные кучки песка, они были похожи на маленькие курганы. Казалось, Самсонов рассматривает их. Лицо его было бесстрастным, бледным и осунувшимся.
— Я приказываю уходить, — сказал Гуров и вновь закрыл глаза.
Морин остался стоять посреди землянки, засунув руки в свои темно-синие галифе и поводя взглядом с потолка на пол. Он терпеливо ждал, когда Гуров снова соберется с силой и откроет глаза. Но не дождался.
— Гуров, прежде всего я думаю надо решить один вопрос…
— Какой вопрос? — спросил Гуров, не открывая глаз.
— Я настаиваю, чтобы Нефедов был предан трибуналу, как этого требует военная обстановка. — Голос Морина звучал почти торжественно. — По законам военного времени — мы все здесь коммунисты и хорошо знаем, что предатель должен быть расстрелян.
Гуров повернулся на правое здоровое плечо и начал медленно подниматься на топчане.
— Ты что это, батюшко… — зашептала Степанида, невольно помогая Гурову подняться. Тот оперся было на нее, потом выпрямился и поднялся с топчана. Перебинтованный, с искаженным от боли, ненависти и бессилия лицом, он был страшен в эту минуту…
— Тогда и меня стреляй, Морин! — скорее выдохнул, чем сказал, он.
Рядом с ним поднялась с топчана Степанида. Она поправила здоровую руку Гурова у себя на плече и выпрямилась.
— Обопрись на меня, сынок… Не бойсь, сдюжу. Ты не гляди, что я старая… А ты, Морин, заодно и в меня стреляй!