Первородный грех. Книга первая, стр. 70
– Вот женщина, – услышала она голос Перона. Мерседес обернулась. Ромагоса выбросил окурок и наклонился, заглядывая в яму.
Матильда лежала на боку, повернув лицо к небу. Ее бедра были прижаты телом другого покойника. На спине платья – платья, которое подарила ей Кончита, – запеклась кровь. Перон осторожно очистил от грязи ее лицо.
– Застрелена, по крайней мере, четырьмя выстрелами. Очевидно, из револьвера. Это она?
Мерседес кивнула. Мертвые глаза Матильды были широко раскрыты. Рот словно застыл в отчаянном крике. Лицо перекошено гримасой злости и негодования. Негнущиеся конечности казались такими тяжелыми, будто они были отлиты из бронзы.
– Окоченела, – проговорил Перон, когда Мерседес попыталась высвободить тело Матильды из-под лежащего на нем трупа. – В течение суток она будет как деревянная. Лучше оставь ее в покое. Все равно ты ей уже ничем не поможешь, верно же?
– Верно, – дрожащими губами прошептала Мерседес. Она почувствовала, как где-то внутри нее рождается душераздирающий вопль. – Уже… ничем… не-по-мо-гу…
– Эй, эй, этого не надо. – Взяв Мерседес под мышки, Перон поднял ее на ноги. Она словно остолбенела, потом широко раскрыла рот и завыла, так горестно, так безутешно, что, казалось, у нее вот-вот разорвется сердце.
Отчаявшись привести ее в чувство, Перон и Ромагоса, проклиная все на свете, вытащили Мерседес из могилы. Горе ослепило и парализовало ее.
– Я понятия не имел, что это ее подружка, – отдуваясь, проговорил Карлос. – Она сказала, что просто разыскивает какую-то монашку, которую они приютили.
– Похоже, она в шоке.
Поддерживая Мерседес с двух сторон, они старались успокоить ее, но рвущим душу рыданиям, казалось, не было конца. Она замолкала лишь на несколько мгновений, чтобы судорожно глотнуть воздуха, и снова сотрясалась в истошном вопле. Все, что она держала в себе, все, что она отрицала, – все хлынуло из нее, словно в результате каких-то неистовых, безумных родовых схваток.
– Ладно, – сказал наконец Ромагоса. – Давай посадим ее в машину и отвезем домой.
На полпути к Сан-Люку Мерседес неожиданно замолчала и, откинувшись на спинку сиденья, блуждающим взором уставилась в окно. Мужчины переглянулись и пожали плечами.
Матильда смеется. Матильда плачет в ее объятиях. Матильда ласкает ее в темноте. Матильда, которая так боялась своего будущего… Казалось, только теперь Мерседес поняла, как сильно она любила эту странную монашку.
И только теперь осознала, какой бессердечной, какой жестокой, какой невнимательной она была по отношению к ней.
Она так ни разу и не сказала ей: «Я люблю тебя». Даже ее мертвому телу, лежащему в этой ужасной могиле.
Все кончилось. Мерседес почувствовала такую вселенскую безысходность, словно Мас Болет стал концом ее собственной жизни и это она сама лежит в окровавленной земле.
Позже к ней вновь вернулись слезы. Она проплакала много часов подряд.
Потом они с матерью молча сидели на кухне. За окном темнело. Мерседес подняла глаза и увидела, что мать смотрит на нее.
– Ухожу, – безжизненным голосом проговорила она.
– Знаю, – кивнула Кончита.
– Грех это или нет, я ничего не могу с собой поделать. Ты была права, мама. Я часть этого греха. И я должна идти.
– Знаю, – снова сказала Кончита.
Глава восьмая
КОГТИ
Весна, 1971
Тусон
Рассветы в юго-западной Аризоне теплые и сухие. А к середине утра палящее солнце уже высоко парит в необъятном безоблачном небе. Начинается жара.
В доме Джоула Леннокса прохладно. Это кирпичное жилище с деревянными перекрытиями и кафельным полом, расположенное высоко в горах к западу от Тусона над шоссе Золотые Ворота. Дом небольшой, но очень красивый. Джоул строил его своими собственными руками.
Внутри помещение обставлено тщательно подобранной мебелью из мескитового дерева, сосны и ореха. На полу лежат индейские коврики, а несколько наиболее изящных экземпляров украшают стены. Картин нет. Здесь красуются коллекции керамики и корзин индейцев племени хопи. Возле камина стоит великолепный испанский сундук старинной работы.
В стену над камином вделано чудесное каменное резное украшение.
Повсюду расставлены скульптуры, выполненные из песчаника и мыльного камня. Среди них выделяется одна, из мрамора: это замечательное скульптурное изображение головы. Именно подобные работы позволили ему скопить деньги на покупку участка земли и строительных материалов для постройки дома.
Джоул Леннокс сидит, уткнувшись лицом в ладони.
Он провел ужасную ночь. Обливаясь потом, мечась в кошмарном сне, он испытал адовы муки. Его собственная боль, боль других людей словно приобрели в его сознании реальные очертания. Все то, что с ним делали и что заставляли делать, уже никогда не оставит его, ему не уйти от этого. Джоул чувствует себя настолько разбитым, будто не спал долгие годы.
Невыносимо. Это решение зрело в нем многие месяцы. И вот он уже осуществляет его.
Джоул подходит к шкафу и достает оттуда винтовку М-16. Оружие привычно ложится в его ладони.
Из ящика стола он берет магазин и начинает методично вставлять в него блестящие патроны. Он делает это с монотонностью религиозного ритуала. Во рту пересохло. Он выходит на крыльцо и спускается в сад.
Его сад – это звенящая пустыня, величественная и бескрайняя. Здесь он построил свой дом. Семнадцать акров земли, поросшей чахлыми кустами, колючками, кактусами, чольей, агавой и мескитовыми деревьями. Сухие, изможденные ветки, шипы, пастельные краски. И тишина. А вокруг мрачные, тускло-фиолетовые силуэты гор. Никому не нужная, но бесценная для него земля.
Из всех способных выжить здесь растений он больше всего любит кактусы сагуаро. Эти манящие к себе гиганты достигают порой десятиметровой высоты. Их ребристые, покрытые колючками стволы иногда имеют толстые отростки, напоминающие воздетые к небу руки. Кактусы стоят, словно огромные одинокие истуканы. Во многих видны дупла дятлов. В это время года сагуаро наливаются соком и выглядят не такими сморщенными, как летом.
Индейцы считают эти чудесные создания природы такими же одушевленными, как и они сами. Но для Леннокса они значат больше. Они – его народ. Его плоть.
Он невидящим взором смотрит на пустыню. Он, как козел отпущения, пришел сюда, дабы обрести покой. Но это был лишь обман. Он так и не смог убежать от своих кошмаров.
Джоул садится на ступеньку, упирает винтовку прикладом в землю, снимает ее с предохранителя и засовывает дуло в рот. Так будет вернее. И ни прощальной записки, ни раскаяния. Простой и безболезненный выход.
Холодная сталь утыкается ему в нёбо. Горьковатый привкус смазочного масла. Осталось только протянуть руку и надавить на спусковой крючок. Он спокоен. Он чувствует, как под его большим пальцем сместился на миллиметр курок. На два миллиметра.
Он думает о тишине. О покое.
Высоко в небе парит сокол. Кажется, что он неподвижен, но это лишь обман зрения. Он летит, летит… Он свободен!
– Ты все-таки собираешься сделать это?
Джоул слышит голос отчетливо, как набат, хотя рядом никого нет.
– И это ты называешь справедливостью? Что ж, валяй! Стреляй, мать твою!
Мягкий, протяжный алабамский выговор. Он узнал его. Этот голос принадлежит Люку Джеффризу. Джоул отпускает курок. Его глаза удивленно округляются.
– Послушай, – говорит голос Джеффриза. – Неужели ты там так ничему и не научился? Ведь лучше убивать, чем быть убитым. Лучше драться, чем сдаваться. Забыл?
Джоула охватывает дрожь, такая безудержная, что мушка винтовки начинает стучать ему по зубам. Весь в поту, едва сдерживая внезапный порыв рвоты, он вынужден вынуть дуло изо рта и, скрежеща зубами, несколько раз с шумом глубоко вдохнуть через нос. В ушах гул.
Джоул тупо озирается, словно Джеффриз и на самом деле может быть где-то здесь, хотя он прекрасно знает, что сержант погиб в юго-восточной Азии три года назад и вернулся домой в гробу с биркой «Убит при исполнении».