Первородный грех. Книга первая, стр. 48

Ощущение было невероятно возбуждающее. Мерседес изогнулась. Язык Джерарда протиснулся ей в рот, жадно исследуя ее зубы и десны. Его крепкие как сталь руки не давали ей вырваться. И она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Затем одна рука Массагуэра скользнула ей между ног, она почувствовала, как нетерпеливо шарят там его пальцы. У нее в ушах стоял невообразимый шум.

Он трогал ее. Трогал ее в том самом интимном месте! Это было неприлично, отвратительно, скверно. Но еще она ощутила нечто вроде безудержного, дикого трепета. В голове все смешалось – удовольствие, боль, возмущение, восторг. Она извивалась в его объятиях. Ненавидя его. Любя его. Она и сама не знала, то ли она отбивается от него, то ли прижимается к нему. Она была в ужасе, ей не хватало воздуха, ей хотелось кричать. Ощущение между ног расцветало, как греховный цветок орхидеи, фиолетово-черно-золотой. Это была мука, невообразимо сладкая мука…

Задыхаясь, Мерседес отпрянула от него – лицо бледное, обалдевшее. Несколько мгновений она смотрела в горящие черные глаза Джерарда. Затем бешено рванула ручку дверцы и вывалилась на дорогу.

Сердце Джерарда неистово колотилось в груди, словно ему в вену ввели какое-то дикое снадобье, лишив его элементарных человеческих качеств. Он был близок к оргазму. Его пульсирующий член увлажнился, и Джерард чувствовал, что если только прикоснется к нему, то сразу кончит.

Потрясенная, девочка уставилась на него широко раскрытыми глазами. Господи, как она была прекрасна! Ему хотелось вылезти из машины и овладеть ею прямо здесь, на дороге. Его трясло от страсти, которую он никогда прежде не испытывал. Надо было как можно скорее уезжать.

– До следующего раза, – проговорил Массагуэр дрожащим, каким-то чужим голосом и хлопнул шофера по плечу.

Огромный черный автомобиль тронулся с места и вскоре превратился в маленькую точку на горизонте. Джерард даже не оглянулся.

Держась за горло, которое, казалось, сжалось и уже не пропускало воздух, Мерседес тяжело вздохнула. У нее на губах еще оставался его вкус, резкий и острый. Между ног было липко и сыро. Она отвернулась, стараясь дышать как можно глубже. Пора возвращаться домой.

Затем словно гигантский кулак ударил ее в живот. Она резко согнулась и, сотрясаясь всем телом, стала блевать на дорогу.

Глава шестая

ВЗЛОМЩИК

Зима, 1968

Прескотт

– Разумеется, я полностью полагаюсь на твой вкус – внешний вид, надпись и так далее.

Джоул кивает.

– Прими мои искренние соболезнования, Джоул. Твой отец… – Мистер Максвелл протягивает руку, намереваясь похлопать Джоула по плечу, но, видя холодную натянутость молодого человека, замирает. Его рука падает вниз. Смущенный, он уходит.

Джоул уже подобрал подходящий камень. Крякнув, он поднимает его на верстак. Мускулы напряжены.

Он вырос, стал высоким и сильным. Худенький, вечно щурящийся, застенчивый ребенок превратился в широкоплечего, крепкого мужчину под шесть футов ростом. Тонкое лицо приобрело орлиные черты, дополнительную суровость которым придают выпирающие, словно высеченные из гранита, скулы и волевой подбородок. Черные кудри прикрывают уши. За густыми усами не видно рта.

Он очень красив. Но в его внешности есть что-то пугающее. Возможно, это темные, почти черные, глаза. Они хмуро и тяжело смотрят из-под строгих бровей. Они словно трещины в скале. Их глубина будто предупреждает о приближающемся землетрясении.

За ним уже начали увиваться местные девушки, а присутствие в его облике ощущения надвигающейся беды еще больше сводит их с ума. Его холодность очаровывает их. Их тянет к его мечущейся, страдающей душе. Джоул Леннокс окружен своеобразным ореолом великомученика. И это тоже девушкам нравится.

Руки, что без устали лепили из воска тысячи самых разнообразных фигурок, стали сильными и умелыми. Они уверенно высекают в мраморе буквы. Камень привозят из Финикса. На некоторых плитах поверхность отшлифована, чтобы на ней можно было что-нибудь изобразить, например, коленопреклоненного ангела или пару голубей.

Джоул так искусно умеет вырезать на мраморе, что все только диву даются. Хотя ему всего лишь двадцать один год, его работы уже пользуются спросом у коллекционеров до самого Лос-Анджелеса. Он не просто мастер, он художник. Сейчас ему приходится трудиться в фирме мистера Максвелла. Однако скоро его произведения будут удостоены высоких наград, что позволит ему открыть собственную студию.

Несмотря на свое умение, эту плиту он не украсит, а лишь сделает короткую надпись:

И ниже, большими буквами, еще три строчки:

Возле церкви люди пожимают ему руку, бормоча банальные слова соболезнований. Он молча кивает. Несмотря на молодость Джоула, его холодность, его рост, его глаза действуют на них удручающе, и они спешат уйти.

Он входит в церковь, где на подставках стоит гроб. Крышка гроба снята. Ни цветов, ни венков.

Джоул смотрит на отца.

Его мать запретила кому-либо прикасаться к покойному. Она сама обрядила его в черные одежды с белым воротничком. Его костлявые пальцы с розовыми ногтями крепко вцепились в Библию. Закрытые глаза ввалились в глазницы. Как ни старалась мать придать лицу умершего человеческое выражение, оно похоже на череп, тонкие губы разомкнулись, за ними виднеется ряд зубов.

Джоул на секунду склоняется над покойником, но не притрагивается к нему губами.

Затем он поднимает глаза на сидящую рядом с гробом женщину, с ног до головы закутанную во все черное. Она тоже держит в руках Библию. Она внимательно следит за каждым движением сына. Под плотной вуалью блестят ее глаза.

– Закончил надгробие? – сухо спрашивает она.

– Да.

– А оставил место, чтобы можно было приписать мое имя?

– Да, мама.

– Скоро ты получишь это удовольствие, – ядовито улыбаясь, говорит она. – И тогда уже мы не будем тебе мешать. Представляю, как тебе не терпится.

Он берет стул и ставит его по другую сторону гроба. Садится и, сложив руки, устремляет взгляд перед собой. Больше они не обмениваются ни единым словом.

Он думает о тех годах, которые пожирали саранча, черви, жуки и гусеница.

На кладбище гроб провожает небольшая процессия родных и близких.

Присутствующие громко шмыгают носами. Заупокойная молитва не занимает много времени. Джоул читает псалом 90, его спокойный голос не выдает никаких эмоций.

Гроб опускается в заранее выкопанную в каменистом грунте могилу. Падающая сверху земля с глухим стуком ударяется о деревянную крышку.

Вот и все. Собравшиеся, сняв шляпы, кланяются вдове и пожимают руку сыну. Вскоре у могилы остаются лишь они одни.

– Это все, что ты смог сделать для своего отца? – с горечью в голосе говорит мать, указывая на надгробный камень.

– Я считаю, все сделано как надо.

– Как надо? – Мириам Леннокс поднимает вуаль. За эти дни она сильно поседела, лицо избороздили морщины. От злости ее губы сжимаются в тонкую полоску, бесцветные глаза блестят. – И это благодарность за то, что он тебе дал?

– Скажи, мама, что еще я ему должен? – холодно спрашивает Джоул.

– Толстосумы не жалеют денег, чтобы купить твои работы. Неужели ты не мог пожертвовать малой толикой твоего таланта ради отца?

Он смотрит ей в глаза.

– За всю жизнь отец ни разу доброго слова не сказал о моем таланте. Он его презирал. Так что с моей стороны было бы лицемерием украшать его надгробную плиту.

Она горько усмехается.

– Наверное, в том, что на его могиле будет такой убогий памятник, есть своя логика. Каждый день его жизни был наполнен муками унижения. От бедности. От невнимания со стороны прихожан. От ненависти его собственного сына.