Первородный грех. Книга первая, стр. 37

Папа обнял маму за талию и поцеловал в шею.

– Да они будут умолять нас дать им еще, – заявил он. – Умолять! Мы станем их лучшими друзьями. Мы станем уважаемыми людьми в Санта-Барбаре.

Мама отстранилась.

– Понятно. Вот так ты намерен завоевывать дружбу и положение в обществе.

– Точно. Вот так я намерен завоевывать дружбу и положение в обществе.

Мама покачала головой.

– Дурак.

– Эти двое должны были сломаться, – проговорил папа. – Скоро они совсем созреют. – Блестящими глазами он подмигнул Иден. – Иди сюда, малышка. Покажи мне свои ракушки.

Май, 1960

Париж

Они приземлились под необъятным куполом серо-голубого неба и очутились в изнемогающем от летней жары Париже.

У Парижа был свой, ни с чем не сравнимый, запах выхлопных газов, крепких сигарет и незнакомой пищи. Картаво-рыкающие звуки французского языка казались похожими на рычание разозленного пуделя. Благодаря особенностям этого языка у французов даже внешность была своеобразной: удлиненные лица, слегка вытянутые вперед губы и впалые щеки. Даже Франсуаз, разговаривая с носильщиками и водителями такси, меняла выражение лица и становилась непохожей на саму себя.

После тишины и комфортабельности их шикарного лимузина оказаться в водовороте парижских машин было просто ужасно. В Америке Иден привыкла к упорядоченному движению больших красивых автомобилей. Здесь же машины были маленькие, потрепанные и какие-то эксцентричные. Они выглядели и вели себя, как голодные акулы, кусающие друг друга за хвосты и подныривающие друг другу под брюхо.

Иден смотрела из окна такси и не могла понять, куда, черт возьми, они попали. Дома вокруг были большие, но старые. На улицах столпотворение. Преобладающее впечатление всеобщей серости несколько сглаживалось стоявшими на тротуарах лотками с цветами и фруктами. Все здесь казалось старым.

Однако, как только они вошли в великолепный вестибюль отеля «Ритц», это впечатление мгновенно изменилось. Они окунулись в величественную тишину. Треск и грохот сменились хрипловатым мурлыканьем. Склонившиеся в поклонах лысые головы блестели. Предупредительность и вежливость обслуживающего персонала вызывали почти благоговейный страх.

– Вот не чаяла, что когда-нибудь буду жить в «Ритце», – сверкая от восторга глазами, шепнула на ушко Иден Франсуаз.

По щиколотку утопая в пушистых коврах, они в сопровождении портье прошли в предназначенные для них апартаменты.

Горничная, хрупкая девушка, одетая в черное и белое, распахнула балконную дверь. Иден тут же выбежала на балкон и сверху вниз уставилась на Вандомскую площадь, над которой висел гул бесконечного потока автомобилей. Она вдруг почувствовала себя ужасно взволнованной. Она была в Париже. Далеко от дома. В незнакомой стране.

Слуга принес бутылку шампанского в серебряном ведерке. Пока распаковывали их багаж, все сидели на балконе. Папа и мама пили шампанское. Снизу по-прежнему доносилось урчание автомобилей. Казалось, весь Париж гудит, как гигантский мотор. Даже воздух слегка пульсировал от напряжения.

– Позвони матери, – сказала мама Франсуаз, – сообщи, что приехала.

Франсуаз побежала к телефону. Папа взял маму за руку.

– Ну, как ты себя чувствуешь, снова оказавшись в Европе?

Мама ничего не ответила.

– Ты почему такая грустная? – спросила ее Иден, заметив, как заблестели слезинки в маминых глазах.

– Я не грустная. Просто я чувствую себя счастливой. Чужой и счастливой.

Выпили по бокалу шампанского, и, несмотря на то что все устали, мама и папа, взяв с собой Иден, отправились гулять среди мраморных статуй и ухоженных газонов сада Тюильри.

Иден словно плыла в море роз. Запах Парижа начинал пьянить ее. Какой-то старик с маленькой тележкой продавал brioches. [25] Мама купила одну. Она была пышная и ароматная. И ее вкус еще долго оставался во рту, незнакомый и сладковатый, как новая мелодия. Большое европейское турне началось.

Париж стал для нее незабываемым калейдоскопом событий, огней и красок.

Нежные розы, благоухающие на замысловатых клумбах.

Радуга неоновых огней ночного города.

Уличный цирк, дающий импровизированное представление на мощенном булыжником бульваре: клоун в желто-красном костюме, рыжем парике и с сизым носом, танцевавший в огромных зеленых башмаках; великан в леопардовой шкуре, зубами поднимавший тяжелющие гири; фокусник, у которого изо рта вырывались языки пламени; карлик, собиравший у публики монетки.

Оливковое лицо Моны Лизы, загадочно улыбающееся ей из глубины веков.

Целые тучи голубей, каждый час взлетавшие над Триумфальной аркой после выстрела пушки.

Вкус хлеба и шоколада – невероятное, но такое изумительное сочетание.

Подъем на Эйфелеву башню. Когда они добрались до самой верхней площадки и весь Париж раскинулся у их ног, папа подошел к сувенирному киоску и купил ей маленький флакончик духов из тонкого, как яичная скорлупа, стекла, расписанного золотыми и пурпурными завитками, и с позолоченной пробочкой. Многие годы этот маленький флакончик был для нее символом французского шика.

Волшебное очарование было во всем. Даже Сена, казавшаяся на первый взгляд просто мутной и грязной рекой, могла вдруг засверкать, заискриться. Спустя годы, Иден будет вспоминать, как стояла она на мосту во время захода солнца и смотрела на отраженную в пламенеющей глади реки громаду Нотр-Дам. Это был момент свершения чуда.

Именно в Париже она впервые начала осознавать себя Иден, индивидуальностью, отличной от других личностью; и именно в Париже она стала под таким же углом зрения смотреть на маму и папу, видя в них людей со своими, только им присущими, судьбами и чертами характера.

Первое понимание этого пришло к ней, когда, сидя в кафе на Елисейских полях, она смотрела на бесконечную вереницу бегущих машин и такой же бесконечный людской поток. Как капля воды в кувшин, мысль о том, что она не такая, как все, упала в ее сознание. И не важно, сколько их, других, она – Иден. А Иден – это Иден.

Во второй раз это случилось в знаменитом магазине дамской одежды на улице Фобур де Сент-Оноре.

Пока мама примеряла платья, девочку усадили на маленький золоченый стульчик. Иден поймала себя на мысли, что мама здесь как бы на своем месте. Дома, в Калифорнии, она всегда казалась какой-то не такой, как все. Наблюдая за другими посетителями магазина, Иден пришла к выводу, что мама была одной из них, смуглолицей, изящной, спокойной и с неожиданно красивой улыбкой. По-французски она говорила почти так же хорошо, как Франсуаз, и было трудно отличить ее от других смуглолицых, изящных и красивых парижанок.

А вот кто здесь был не таким, как все, так это папа. Его рост, мальчишеская улыбка, походка, привычка жестикулировать – все было не так. Иден следила, как он разговаривает с одной из продавщиц, порхавших вокруг мамы. Его трубка, шляпа, темные очки! Ничего этого мужчины в Париже не носили. Даже его ботинки были американскими. Дома никто не обратил бы на него внимания. Но здесь он был иностранцем.

Иден вдруг подумала о себе самой. А она выглядела иностранкой, как папа? Или парижанкой, как мама?

Иден встала со своего стульчика и подошла к зеркалу. Там она увидела отражение маленькой девочки с серьезными зелеными глазами на красивом овальном личике. Аккуратненький прямой носик и полные губки. Подбородок круглый, волевой. Длинные черные волосы. Не будь они стянуты на затылке алой лентой, они рассыпались бы по плечам густыми локонами. Она одета в красное платье, на ногах – белые носки. И это была Иден.

Она жила в той маленькой девочке. Там жила ее душа, нечто такое, что делало ее отличной от других. Точно так же душа была и у мамы, и у папы. И у других посетителей магазина. И у продавщиц. И у всех в Париже. И у всех на свете. Миллионы душ, и все неповторимые, все разные. От подобных мыслей голова идет кругом, и все же это не имеет значения, потому что не имеет значения, сколько их, других людей, так как ты все равно остаешься только собой, ведь ты – это Иден.