Первородный грех. Книга первая, стр. 33

Мерседес желала его смерти. Она хотела довести начатое дело до конца. Но вдруг поняла, что не может.

Наполнявшая ее энергией яростная жажда мщения иссякла. Она почувствовала себя опустошенной. И совершенно спокойной, можно сказать, умиротворенной.

Ей казалось, что кто-то осторожно тянет ее поднятую руку вниз. Она медленно опустила камень.

Глаза Леонарда закатились. Дрожащие веки закрылись.

Мерседес подняла голову и огляделась. Желтый песок, синее небо, зеленые деревья. Жара и стрекот насекомых. Ящерица юркнула по камню.

Она ощутила, как вздымается под ее ляжками грудь Леонарда, и спрашивала себя, почему она все-таки не убила его.

– П-про… сти… – едва шевеля губами, простонал Леонард. – Я б-боль…ше… не б-буду…

– Заткнись, – спокойно сказала Мерседес. Он жалобно заморгал глазами.

Быть готовой убить его, размышляла она, быть способной убить его – это так же здорово, как убить на самом деле. Так же здорово.

Да. Она запросто может убить его, когда угодно. А действительно, ведь это так просто. Теперь, когда она знает, как это делается.

Встав с него, Мерседес спустила трусики и присела над его лицом. Пока она мочилась, Леонард неподвижно лежал. Он был слишком слаб, даже чтобы повернуть голову. От того, что она делает, Мерседес не получала ни малейшего удовольствия. Просто так было по справедливости.

Наконец она встала.

– Ну, теперь ты знаешь, что это такое, – услышала Мерседес свой безразличный голос. – Вообще-то, надо было тебя убить. Да ладно, считай, что тебе повезло.

Она пошла прочь. А Леонард заплакал.

Глава четвертая

БАЛОВЕНЬ

Сентябрь, 1956

Лос-Анджелес

Стараясь не шуметь, все суетились в комнате Иден.

– … там поставьте…

– А это куда?

– Ш-ш-ш…

Она сладко спала, утонув в пуховой подушке. Просыпаться не хотелось.

– Ты только взгляни на нее, Мерседес. (Папин голос.)

– Она само совершенство. (Мамин голос.)

– Смотри, какие длинные ресницы! А какие розовые щечки, и черные волосики, и белоснежная атласная кожа!

Она почувствовала, как мамина рука гладит ее по лицу.

– Малышка наша.

– Иден… просыпайся, дорогуша. Сегодня твой день рождения!

– Ну открой нам свои огромные зеленые глазоньки. Она зевнула и уставилась на них. Было утро. Мама раздернула шторы. Комната наполнилась ярким светом. Солнце хлынуло на шкаф с игрушками, на шелковый полог над ее кроваткой, на обои в розовую полоску. Папа улыбался.

– Эй, приветик, сокровище папочкино! Забыла про свой день рождения?

– Ой! – Она округлила глаза.

Комната изменилась до неузнаваемости. Кругом ящики, коробки, пакеты. И все обернуто в зеленую, красную и золотистую бумагу. Ленты, кружева, рюшечки. Подарки всех видов, всех размеров, всех цветов. Для нее.

– Какой развернем первым? – спросила мама. – Этот большой, завернутый в зеленую бумагу? Или ту маленькую золотую коробочку? А может, этот, перевязанный розовыми лентами?

– Вон тот!

Она подбежала к самому большому свертку, который был значительно больше нее.

– Это особый подарок. От папочки и мамочки. Помочь открыть?

– Справится, – сказала мама. – Потяни ленту, Иден.

Девочка, затаив дыхание, подергала упаковочную бумагу. Наконец обертка с шелестом развалилась в стороны.

Иден потеряла дар речи. Ее взору предстал деревянный конь с бриллиантовыми глазами и белоснежной гривой. У него были красная кожаная сбруя и медные стремена. Копыта блестели черным лаком.

– Его зовут Дэппл. [20]

Иден уткнулась лицом в сверкающую белизной гриву.

– Кажется, она в него влюбилась.

Папа усадил дочку в седло. Она взяла в руки повод и сжала ножками бока игрушечного коня. Тот начал величаво раскачиваться.

Папа сунул в рот трубку и обнял маму за талию.

– Смотри-ка, а она сразу сообразила, что к чему. Они стояли и с любовью смотрели на дочь. Иден же позабыла обо всем на свете. Плавные движения игрушки заворожили, загипнотизировали ее. Мама довольно улыбнулась.

– Ты знаешь, а у меня никогда не было игрушек. Совсем не было. Я играла с мамиными кроликами да всякими деревяшками.

– Наша Иден не будет нуждаться ни в чем, – произнес папа.

Прескотт, Аризона

Голос отца кажется ему похожим на звон косы. Этот голос несется под сводами церкви, и нечестивцы валятся, как скошенные стебли кукурузы.

Джоулу девять лет. Он сидит на передней скамье рядом с матерью.

Преподобный Элдрид Леннокс – воинственный поборник истинной веры. Лет сто назад он бы обязательно носил поверх сутаны «кольт». Его обличительные проповеди беспощадны. Грешники прямо-таки трепещут в своих выходных ботинках.

Через некоторое время на Джоула наваливается усталость, и у него тяжелеют веки.

Он клюет носом. Его тело расслабляется, обмякает, и он начинает постепенно сползать с жесткой полированной скамьи.

Когда мальчик шлепается на пол, прихожане, уткнувшись в носовые платки и молитвенники, сдержанно хихикают.

Преподобный Леннокс прерывает проповедь и ждет, пока его сын поднимется и снова усядется на свое место.

Чудовищность содеянного приводит Джоула в смятение. Мать даже не удостаивает его взглядом. Но на ее костлявых щеках проступают темные пятна, а плотно сжатые губы вытягиваются в тонкую полоску.

Ожидание наказания наполняет мальчика отчаянием.

Когда за ними захлопывается входная дверь, мать, словно вихрь, налетает на него. Глаза пылают гневом.

– Ты выставил своего отца посмешищем перед всеми этими неотесаными болванами и их толстыми женами! Его, служителя Господа!

Она заталкивает мальчика в угол и прижимает его лицо к стене. Он чувствует знакомый запах краски, несколько облегчающий его страдания. Джоул в полной мере осознает свою никчемность, свое бессилие.

Отец пересчитывает пожертвованные паствой деньги.

– Четыре доллара и тридцать пять центов, – с досадой говорит он. – Да, щедрость этих людишек не знает границ.

– Четыре доллара? – взвизгивает мать. – Черт бы их побрал! Порази, Господи, их благочестивые физиономии и тугие кошельки! На что же нам жить? Ждать манны небесной?

– Вечерня принесет еще меньше денег. Мать в ярости поворачивается к Джоулу.

– Почему на четыре доллара и тридцать пять центов я должна кормить еще и его? Чтобы ему лучше спалось?

– Он твой сын, Мириам.

Мать зло смеется.

– Что ж, тогда, может, пустой желудок не даст ему заснуть во время вечерней службы.

Джоул слышит, как на кухне мать готовит обед. Она приносит еду в комнату и ставит на стол. У него за спиной.

Отец читает молитву. Джоул неподвижно стоит и слушает, как они чавкают. Запах пищи наполняет его рот слюной. Он сглатывает и закрывает глаза. От голода начинает болеть живот.

После обеда мать вытаскивает его из угла.

– Ну?! – грозно восклицает она. Он не смеет поднять глаза.

– Прости меня, мама, – шепчет мальчик.

Она сует ему в руки тарелку. На тарелке ломоть хлеба и кусочек мяса.

– В подвал!

– Мама, не надо!

– Элдрид, отведи его.

Отец хватает ребенка за руку и тащит вниз по лестнице.

Возле двери Джоул начинает вырываться. Еда падает с тарелки. Из темноты подвала веет плесенью и могильным холодом. Там, в кромешной мгле, мальчику мерещутся силуэты чудовищ.

Ужас сдавливает грудь Джоула. Его глаза наполняются слезами.

– Папа, не надо!

Отец толкает его в подвал.

– Я хочу, чтобы ты понял, что значит тьма, Джоул. Чтобы ты знал, что бывает, когда оскорбляешь Господа и когда Он отворачивается от тебя.

– Папа, пожалуйста! Прошу тебя.

Дверь с грохотом захлопывается. Засов задвигается.