Бесплатных завтраков не бывает, стр. 7

Я снова закурил, в последний раз взглянул, как улыбается Мара, и решительно спрятал карточку в карман. Нечего, нечего. Мне надо подумать, а под взглядом этих смеющихся глаз мысли путаются.

Держу пари, путались они и у Миллера.

Глава 5

Невероятно, но я исхитрился выманить у капитана и разрешение обратиться к его плейнтонским коллегам, и нужную мне сумму. При этом Тренкел заявил, чтобы впредь я на его благодеяния не рассчитывал. В ответ я улыбнулся и напомнил ему про один декабрьский вечерок прошлой зимой.

Служба охраны крупного супермаркета в Вест-Сайде пригласила меня расследовать серию краж. В Нью-Йорке от этого еще никому не удавалось спастись, но тут владельцы магазина почувствовали, что это уже переходит все границы. Как и везде, в службе безопасности работали университетские мальчики, либо недоумки, либо временно безработные. Кажется, ни одного профессионала-сыщика у них в штате не было. Когда начали раскручивать — поняли, что дешевле будет нанять со стороны человека вроде меня, чем брать постоянного и опытного сотрудника.

Так вот, я вдосталь поколесил и побегал по Вест-Сайду и выяснил в конце концов, что имелась банда, которую снабжал информацией один из подчиненных капитана Тренкела. Вместо того, чтобы раздуть грандиозный публичный скандал и дать газетчикам возможность вымазать полицию в дерьме с ног до головы, я придержал добытые мною сведения, позволив Тренкелу расправиться с виновным на свой манер. Впоследствии я никогда не интересовался, что именно с ним сделали. Кое о чем людям моей профессии и социального статуса лучше знать поменьше.

И теперь, кисло глянув на меня, капитан вынужден был признать, что я, кажется, еще не до конца исчерпал лимит его благодеяний. Я молча пожал плечами, не возражая и не соглашаясь. Было время, когда я, как и все, наверно, ломал себе голову: почему так много полицейских изменяют профессиональному долгу? Я слышал обо всех случаях, я читал отчеты о проверках, знал о бессовестном вымогательстве, о проститутках, обложенных данью, о взятках и доле в прибылях и о миллионе прочих гадостей, которыми так богат наш город. Потом я стал замечать, с каким дружным неуважением относится он к парням в синей форме. А после того, как узнал, что ассигнования на содержание полиции сокращаются, а число убитых при исполнении неуклонно растет, начал относиться к ним по-другому.

Платят мало, риск — ежеминутный, дело приходится иметь исключительно с подонками и отребьем, вешают на тебя всех собак — чего ж удивляться, что столько полицейских дают себя подкупить? Удивляться следует другому — почему люди вообще идут служить в полицию? Я много раздумывал над этим и понял наконец, что у каждого нашлись свои резоны.

Для одних — это настоящая мужская работа, пьянящая возможность показать ворью и шпане, громилам и насильникам, подпольным дельцам и прочей сволочи, что есть и на них управа. Возможность своими руками сделать окружающий мир чище и безопасней.

Есть и другие — те, что стараются спрятать неуверенность в себе под синей форменной рубахой; то, для кого личный номер, выдавленный на нагрудном значке, постепенно становится реальней собственного имени.

Идут в полицейские и такие, кому больше идти некуда. Потыкавшись туда-сюда и нигде не добившись успеха, они готовы отчаяться, и цепь неудач, сковав им руки, тянет их на эту службу. И тех, у кого были самые благие намерения, и тех, кто с первого дня готов на что угодно. Ну, а город подхватывает их, крутит и вертит, и обдает своим смрадом, и каждый день сажает на их отутюженные форменные брюки новое пятно, а то и два.

И нельзя сказать, мол, «лиха беда — начало» или — служба длится же не круглые сутки. Нет, происходит постоянное, нескончаемое, постепенное погружение, а через несколько лет хватятся — а им уже не отмыться от той самой грязи, которую они призваны были разгребать. Это все равно как поставить срезанные веточки в чистую банку. Чем дольше не менять в ней воду, тем серее и грязнее будет становиться налет на ее стенках. А если просто оставить и забыть, вода испарится и высохнет, росточки ваши сгниют, и останется только влажный, черноватый слой слизи, из-под которой и стекла-то не видно, и не верится, что оно вообще есть.

А самый стыд в том, что никто не замечает, как это происходит.

И спасения от этого нет. Спросите хоть Рэя Тренкела, поговорите с ним — и сейчас же учуете, как веет от него безысходностью. Вот вышел он когда-то чистить этот мир, ежедневно вступал в битву, разгребал грязь не жалея себя, в полную силу дрался со злом. Годы шли, удары его становились все яростней — и все реже попадали в цель. Он полысел, поседел, мышцы его стали дряблыми, и вы не смотрите, что он сыплет шуточками и кажется душевным малым: это всего лишь игра на публику. Горечь переполняет его. Постоянная горечь. Он пал духом и почти отчаялся, ибо понял: ему не победить.

Удивительно? Да, но для тех, кто никогда об этом не задумывался — большинство же полицейских взялись за это дело, потому что надеялись изменить порядок вещей. Вздор? Однако еще больший вздор считать, что они поступили в полицию, заранее зная, что ничего не изменят. Мне не верят, когда я твержу об этом. И черт с ними, пусть не верят. Страх подумать, как давно перестало меня занимать, верят мне или нет.

Как бы то ни было, полное представление о том, чем пахнет на наших улицах, получают лишь те, кто должны по этим улицам ходить. Жертвы не в счет: они остаются на улице недолго. Две категории граждан понимают что к чему — полицейские и преступники. Те и другие крепко усвоили главный урок: победить в этой войне невозможно. Только самые сильные, только самые глупые продолжают биться с врагом, которого разбить нельзя — и они это знают. Вот и я, глупый, страшный, серый волк Джек Хейджи, продолжал шагать туда, где оставил машину.

Еще через час я, заправившись на любимой моей станции, пересек в густой автомобильной толчее весь город по диагонали и двинулся наконец, в сторону Джерси. Ничего заслуживающего внимания на шоссе не происходило. Опять пошел дождь. Миля за милей ложились под колеса, неотличимые одна от другой, а я дергал затянувшийся узел галстука и смотрел на дорогу сквозь расчищенное «дворниками» ветровое стекло. Часам к четырем, слава Богу, прояснилось. В пять тридцать я уже искал здание плейнтонской полиции.

Юнец в джинсах, стоивших дороже моего дивана, объяснил мне, как проехать к полиции, и в конце концов я достиг цели и поставил машину на немощеном участке, отмеченном табличкой «Стоянка для посетителей». На пороге я соскреб с подошв налипшую грязь и толкнул дверь.

Внутри я был встречен утомленной толстой дамой лет пятидесяти, которую, судя по карточке на отвороте жакета, следовало называть «миссис Брайант». Ее отделяла от меня стеклянная перегородка, в нескольких местах треснувшая и скрепленная проволокой. Что не давало рассыпаться миссис Брайант, я не знал. Я представился и услышал, что сержант Эндрен меня ждет. Она показала, куда мне пройти. Интересно, отрываются ли когда-нибудь ее карие глаза под набрякшими веками от часов на стене? Я поблагодарил ее за отзывчивость, пересек вестибюль и постучал в дверь кабинета.

— Входите, не заперто.

И я вошел в серо-зеленый кабинет сержанта полиции Эндрена, заранее зная, что увижу там старый письменный стол и обшарпанный стеллаж с картотекой и прочую ветхую меблировку, загромождающую слишком тесную комнату, которую предоставляют полицейским, прослужившим достаточно долго. Ну, разумеется, не все там было казенное: имелись, к примеру, кофеварка и кружка, на стене висело несколько карикатур, а также черно-белая фотография очередного телегероя. А на двери крупными буквами значилось «Сержант Эндрен».

Если бы с хозяином кабинета что-нибудь стряслось, кто-нибудь унаследовал бы эту кофеварку — скорей всего, просто бы вынес ее отсюда, пока вдова не предъявила на нее своих прав. Потом и сам кабинет перешел бы по наследству другому сержанту, и тот на законных основаниях перетащил бы сюда кружку, карикатуры, фотографии, а через месяц, когда высохла бы краска, которой замажут фамилию прежнего владельца, появилась бы на двери фамилия нового. А еще говорят, в полиции невыгодно служить.