История одной девочки, стр. 6
Она давно уже спит, а на зелёных пригорках всё ещё догорают последние костры и всё так же благоухает в садике белый табак.
Но вот они отцветают — все табаки и все левкои на клумбах. Даже астры вянут под осенним дождём. Озеро Щор отражает в свинцовой воде свинцовое небо. А по утрам на Галю уже надевают драповое пальто… Это надвигается осень. За осенью придёт зима.
Зачем зима?
С этим вопросом обращается Галя то к матери, то к няне. И никто ей ничего не отвечает. Скоро уедут они в город, и по стёклам забарабанит дождь со снегом, а с Невы подует ветер, заводя тонким голосом в трубе. И зачем зима приходит каждый год?
Даже яркие зимние дни, всё же очень любимые Галей, со сверкающим на солнце снегом, с санками и коньками, не могли изгнать из её памяти радостных дней в Белых Стругах.
Неподвижность зимы пугает её. Летом бегут неумолчные струйки воды, качаются под тёплым ветром зелёные вершины деревьев, летают бабочки и стрекозы, точно в такт никому не слышной музыке. Всё полно движения, которое радует и вызывает ответное желание — двигаться, бегать, летать.
Но недвижим покой зимы, и всё-таки неизвестно, зачем она наступает? И зачем проходит лето — ещё одно лето в Белых Стругах, зелёное лето, полное солнца и блеска воды?
Но оно кончилось. И Белые Струги уплыли. Им навстречу шли новые дни и новые годы жизни, учения и труда.
Прощайте, Белые Струги!
МАМИНЫ АЛЬБОМЫ
В эту осень Галю поздно перевезли в город.
Холодный туман наползал с реки, поднимавшейся вровень с гранитом, и среди дня часто бухали пушки. Тогда няня крестилась и со вздохом говорила:
— Господи, твоя воля, никак, наводнение реки?
И, подойдя к окошку, тревожно всматривалась в туман. Потом она задёргивала шторы. Сумрак густел, зажигались лампы, и туман не проникал сквозь плотные портьеры.
Няня накрывала на стол и усаживалась с Галей на большой диван в ожидании мамы. В эти часы Галя обычно занималась рассматриванием маминых альбомов. Всем известные мамины подруги и папины приятели, приходившие к ним в самом обыкновенном виде, пившие чай и рассказывавшие за столом всякие смешные истории, — там, в альбомах, красовались в удивительном виде. Все они, по понятиям няни и Гали, даже тётя Лидия Петровна, ходившая в длинном чёрном платье, — даже эта самая Лидия Петровна была снята совсем раздетой. Нельзя же было считать платьем какую-то юбочку, державшуюся неизвестно на чём!
— Лидия-то Петровна, Лидия Петровна! — покачивала няня головой над большой фотографией. — Что же это она, матушка, во всём в голом!
Но Галя с восхищением смотрела на снимки. У Лидии Петровны на голове были два перышка, скреплённые маленькой блестящей пряжкой. Но что всего замечательнее — Лидия Петровна стояла только на одной ноге, протянув другую как совсем ненужную куда-то вбок. А тётя Софья Михайловна, самая весёлая из всех маминых подруг, совсем ни на чём не стояла: она плавала в воздухе, как синюшка в озере Щор, и какой-то принц в узких штанишках с бубенчиками крепко схватил её поперёк тела, боясь, что она уплывёт. На Софье Михайловне была надета юбочка, очень пышная, украшенная маленькими букетиками, а на волосах был венок.
Но не только знакомые — сам папа и сама мама были тоже сняты в необыкновенном виде! У папы в руках была гитара, на которой он никогда не играл, на голове — большая шляпа, которой он никогда не носил; он был в коротенькой курточке с шишечками, а мама… В высоко поднятой руке держала она маленькие дощечки; в её тёмных волосах был огромный гребень, и белое кружево падало с головы на плечи, а розу, чудную розу, мама держала в зубах и, закинув голову, смеялась, глядя Гале прямо в глаза и выставив вперёд одну ногу. Галя теперь уже знала, что в этих костюмах, с гитарой и розой, танцуют папа и мама где-то в кино — до тех пор, пока не начнут там мелькать смешные картинки. Она уже понимала, что, если бы мама не танцевала, им было бы «не на что жить», и знала, что значит, когда «не на что жить»: это значит холодные комнаты и остывшие печки, покупка в лавочке хлеба на какую-то «книжку» и мама с насморком и кашлем, оттого что, когда «не на что жить», мама приходит домой с мокрыми ногами.
Но сейчас мамины ноги были сухими и обуты в блестящие лакированные туфельки на превысоких каблуках. Она весело спешила вместе с папой «на репетицию», откуда всегда приносила Гале что-нибудь сладкое. Несомненно, «репетиции» были приятным местом.
Галя знала, что и там, на «репетициях», мама тоже танцевала. И ещё танцевала на каких-то «занятиях». И потом этими занятиями была «занята в спектаклях».
«Ты сегодня занята в спектакле?» — спросит папа за обедом.
«Ну конечно!» — быстро ответит мама и, наскоро кончив обед, бежит в свою комнату, где впопыхах суёт в чемоданчик шёлковое трико, какие-то блестящие перышки и букетики шёлковых цветов, всё время напевая и постукивая в такт каблучками, на которых так легко двигались её неутомимые ноги.
Ноги мамы, как и Галины, по-видимому, никогда не уставали. Бывало, няня скажет во время обеда, когда мама спросит о чём-нибудь таком, что няня забыла подать (а это частенько случалось с няней):
«Да сидите вы спокойно, я сейчас принесу! Ноги-то небось за цельный день гудуть, с утра до ночи всё пляшете!..»
«Да что вы, Петровна! — весело ответит мама. — А тогда для чего же у меня ноги?»
И, прежде чем няня успевала повернуться, мама уже выпархивала в кухню и возвращалась обратно.
«Господи твоя воля! — скажет няня. — И не поспеешь за ними: чисто сороконожки, так и летают».
Галя — в удивлении.
И, посмеиваясь, заметит папа:
«Сороконожки, няня, не летают, а бегают очень быстро».
А Галя, убеждённая непоколебимо в том, что ноги существуют для того, чтобы прыгать и бегать, очень заинтересовалась сороконожками. Ведь это как удобно! Если две первые ноги устанут, остаются ещё две… и ещё две… и ещё… Но здесь Галя останавливается: она ещё незнакома с арифметикой.
Поздно вечером, когда няня уже уложила её в постель и закутала в одеяло, Галя спросила в раздумье:
«А если вдруг у неё две ноги устанут, то сколько ещё останется?»
«У кого?» — поворачивает няня к Гале свою голову, на которую, по обыкновению, наматывает на ночь платок.
«У сороконожки», — говорит Галя.
Но няня, по-видимому, тоже не была сильна в арифметике. Она только засмеялась добрым и долгим старческим смехом и, укрываясь своим тёплым одеялом из пёстрых лоскутков, охая, сказала:
«Царица небесная, матушка, и что это за ребёнок за такой! Чего ни услышит, всё запомнит дочиста!»
ПЕРВЫЙ СПЕКТАКЛЬ
Однажды, вернувшись домой, мама в изумлении остановилась в дверях своей комнаты: она увидела все фотографии своих подруг разложенными подряд на диване и Галю, стоящую перед ними на одной ноге; другая нога была поднята кверху.
Прошла минута — Галя перешла к другому снимку и переменила позу, подняв и согнув руки над головой. Тут мама не выдержала и закричала:
— Держи коленки прямей, коленки-то не сгибай!
И тут только она разглядела, что Галя надела самое лучшее своё платье, а к волосам прикрепила букетик цветов, который она вынула из маминой картонки.
Очень смеялась мама, рассказывая об этом папе поздно вечером, когда Галю уже уложили в постель. А папа вдруг сказал:
— А не взять ли её как-нибудь в театр? Пора уж ей посмотреть настоящий спектакль. Как ты думаешь?
— Взять! Взять! — закричала Галя, в ту же минуту вскакивая с постели.
Но тут она была схвачена, уложена, укутана и оставлена в темноте.
Утром, едва проснувшись, она прибежала к папе — будить его. И, разбудив, немедленно спросила, когда он возьмёт её в театр.
— А что у нас завтра — воскресенье? — ответил папа сонным голосом. — Ну вот, завтра и возьму.