История одной девочки, стр. 23
Дойдя до старой Юсуповской дачи, через шелковистые лужайки Павловского парка, через тенистые аллеи, ещё хранившие в глубине ночной сумрак, они перелезли через забор и остановились перед старыми башенками бокового корпуса.
В эти башенки им так и не удалось проникнуть, и теперь они возвышались, всё такие же таинственные, в первых лучах солнца.
Знакомые кусты сирени, ещё не давшей лист, и знакомые дорожки, и огромные пруды, и первое щебетание птиц, и даже самая дача с её овальным залом — всё это стало казаться чудесным сном перед надвигавшейся жизнью: перед новой работой в техникуме, который ждал их по окончании школы, и перед неизбежной борьбой за свою творческую личность — борьбой, которая уже начиналась и которая часто бывает тем суровее, чем ярче и необычнее это творческое лицо.
ВМЕСТЕ СО ВСЕЙ СТРАНОЙ
Бежало, торопилось время. Прошли и лето и осень, и наступил морозный январь. За окном вагона бежала назад мутная темь, и в ней проносились и гасли стаи красных искр.
Галя лежала с открытыми глазами и думала. Её удивляло, что мама наконец заснула. Нет, Галя не заснёт до самого утра.
Когда она умоляла маму взять её с собой в Москву, папа сказал:
— Ну что же, Машенька, по-моему, Галя права. Ей уже четырнадцать лет, и она может понять то, что произошло.
А произошло вот что: умер человек, которого Галя никогда не видела, но с именем его соединялось для неё так много, что ей казалось, будто она его знает и знала всегда.
Она знала, что с ним пришла новая жизнь для всех, начиная от её огромной родины и кончая её маленькой семьёй.
И вот теперь он умер, ушёл навсегда.
Но никогда ещё не думала и не могла себе представить Галя, что этот уход в смерть может быть таким торжеством жизни.
Когда она увидела потоки людей, стоявших часами в лютый мороз, под вьюгой, только ради того, чтобы в последний раз взглянуть на него, когда она пережила вместе со всей многотысячной толпой потрясшие её мгновения всеобщего молчания и неподвижности, мгновения, когда с ним прощалась вся страна, — тогда она поняла, что жизнь этого человека не кончилась и что из неё он не ушёл.
Галя проходила вместе с делегацией от их театра через огромный зал; его колонны были увиты траурными лентами и зелёными ветками Звучал где-то заглушённо и величаво, как сдержанные рыдания, оркестр. И Гале показалось, что многочисленная толпа и вместе с ней и театр и мама, прощаясь с ним, обещали быть верными его заветам и пронести память о нём через всю жизнь.
За окном вагона бежала тёмная ночь. Проносились и гасли огненные искры.
Галя лежала с открытыми глазами и думала. Она думала о том, как различны человеческие жизни и какой огромный след может оставить в целом мире одна человеческая жизнь…
Это было в морозную и вьюжную январскую ночь.
ТЕРНИИ И БОРЬБА
— Да, очень мило… Но робко и суховато.
Так часто говорили об ученице Улановой те, кто не знал различия между сухостью и серьёзностью, между робостью и чистотой.
Эти отзывы доходили до Гали очень быстро благодаря услужливой общительности завистливых подруг и начинали постепенно укреплять в ней недоверие к себе. Ей казалось почти всегда, что она делает не то, что нужно, и не так, как хотела бы сделать. Не помогали даже слова мамы, которая до сих пор всегда умела поддержать в ней бодрость. За все семь лет работы с нею Галя привыкла верить ей во всём. Но ни она, ни папа, приходивший как-то за кулисы сказать, что он поражён Галиной работой, не помогали ей. Она не могла бы даже передать им отчётливо то, что её мучило. И, застенчивая от природы, она стала бояться разговаривать со взрослыми. Её пугала страшная мысль: а вдруг окажется, что она чего-то не знает? А репетиции становились мучительными, потому что всё сильнее Галя чувствовала, что одной техники ещё мало — во всяком случае, ей было этого мало. Но она не могла объяснить школьным учителям своего смутного тяготения к тому большому искусству, которым владели наши крупнейшие танцовщицы и мастера балета, своего стремления к такому искусству, которое может вызывать слёзы и потрясать человеческую душу.
Она старалась узнавать всё, что возможно, о жизни и работе, о ролях Истоминой, Гельцер, об удивительной Айседоре Дункан и больше всего о Павловой.
И потому всё с большим нетерпением она ждала окончания школы и перехода в техникум, куда переводили очень немногих из числа окончивших и где большие мастера должны были вдохнуть новую жизнь и новый смысл в традиционную классику балета.
Теперь, в редкие свободные от спектакля вечера, Галя шла в концерт или усердно рылась в книгах. Она с жадностью читала и стихи, и историю искусств, и особенно историю музыки, которая была ей ближе и понятнее всего. Музыка, как и её искусство, говорила без слов. И музыку не могла она отделить от движения. Каждое музыкальное произведение вызывало в ней непреодолимое желание передать его жестом, движением — танцем.
— Ты понимаешь, Таня, — говорила Галя своей неизменной подруге, прослушав вместе с ней «Балладу» Шопена, — это можно передать в танце, только танцевать надо совсем иначе, чем это принято у нас в классическом балете, и в каких-то свободных одеждах: в туниках, что ли, не знаю… Как ты думаешь? Ведь вот Айседора Дункан в своём танце передавала музыку не только Шуберта и Шопена, но даже Бетховена.
Таня почти всегда соглашалась с Галей. Но всё-таки она не так мучилась, как Галя над вопросами, связанными с её искусством. За эти последние годы из неё выработалась прекрасная танцовщица. Ясно и весело шла она вперёд по своей дороге, а Галя… Нет, Галя искала во всём какого-то скрытого смысла, она мучилась и терзалась разными сомнениями в самой себе и в работе.
У старших не было отдельных комнат, но конец огромной спальни был отделён глубокой аркой. Там, за этой аркой, помещались старшие ученицы и ухитрялись не только ложиться гораздо позднее остальных, но ещё и читать в кровати, что строго запрещалось.
Зачитавшись как-то до глубокой ночи, Галя с трудом поднялась ранним утром, торопясь на обычную тренировочную работу, обязательную для каждого дня, независимо от той или иной очередной репетиции. Она поспешно надела рабочее трико, обыкновенное коротенькое платье, проверила, крепко ли завязаны ленты туфель, и сбежала вниз по лестнице в репетиционный зал.
Там на самом видном месте, у дверей, висел напечатанный план работ этого года:
«Для школьного спектакля кончающих учениц будет поставлен одноактный балет «Фламандские статуи». Роль центральной фигуры поручается ученице Галине Улановой».
А через день уже начались подготовительные, черновые работы перед настоящими репетициями.
Это была работа исключительной трудности, и впервые за всю свою школьную жизнь Галя хотела отказаться от роли. Но ни отказ, ни отступление были невозможны. И на третьей репетиции, делая сложные движения, Галя, к ужасу своему, подвернула ногу. Она стояла растерянная, с глазами, полными слёз, и думала: «Неужели меня заменить некем? Неужели спектакль будет сорван?»
Старый балетный педагог Веровская с испуганным лицом подбежала к ней:
— В чём дело?
— Юлия Николаевна, — умоляюще говорит Галя, — я подвернула ногу, замените меня кем-нибудь! Нога пройдёт, и я возьму что-нибудь другое!
Но Веровская наотрез отказала ей в этой просьбе, и через два дня она продолжала работать, но уже в резиновом чулке. С этих пор при напряжённой работе у неё часто начинали болеть связки чрезмерно хрупких ног, нередко вырывая её из строя на несколько дней.
Но вот одновременно с подготовкой к полугодовому отчёту начались и первые репетиции выпускного спектакля.
Сравнительно с трудностями основных работ для выпускного спектакля — «Вальс» Мошковского, который ставила Веровская и где партнёром Гали был ученик Обухов, казался всё же отдыхом. А большая, серьёзная оценка «Вальса» Мошковского в исполнении Улановой вызвала в ней неожиданный прилив бодрости и сил. Она стала без прежнего страха думать о дне выпускного спектакля, и новая работа для него — над «Шопенианой» с партнёром Богомоловым и над отрывком из балета «Щелкунчик» с Обуховым — шла легко и была увлекательна.