Погнали, стр. 42

Боль — как проволока, которая обернулась вокруг и давит, душит сердце гарротой. Мне кажется, я сойду с ума. Хочется закричать, но я знаю, что не смогу. Как все плохо. Я не знаю, что делать. От мыслей кружится голова. Но если я сейчас пойду к Джейн — это будет совсем уже наглость. Заткнись, заткнись, заткнись. Наверное, так себя чувствуют самоубийцы перед тем, как свести счеты с жизнью. Я хочу умереть. Ситуация до боли знакомая. Наверное, я уже и не вспомню подробностей, что и как было раньше, но это мучительное, неизбежное ощущение — оно точно такое же: это все потому, что я такой, какой есть. Все эти страдания и корчи, все попытки писать — это не жизнь. Ни разу не жизнь. Голова — совершенно дурная от боли. Убейте меня, пожалуйста. Но даже самоубийство — это очередной способ потешить свое самолюбие. Очередная ложь. Ладно, хватит. Либо уже делай, либо заткнись. Но я же знаю, что я ничего такого с собой не сделаю. Даже когда совсем плохо, всегда есть наркотики, тем более что мне любопытно, что будет дальше. Когда-нибудь я все равно умру, вот тогда и посмотрит, что это такое — смерть.

Вина — это скучно и абсолютно бессмысленно. Наверное, стоит выйти на улицу. Пишу записку тете Джейн, что я пошел прогуляться и скоро вернусь. На всякий случай. Если она вдруг решит выйти из спальни. Выхожу, прихватив с собой в сумке бутылку виски.

На улице сыро, идет мелкий дождик. Но — тепло. И пахнет приятно. Густые деревья и мягкий свет фонарей создают ощущение теплоты и безопасности, но сейчас меня это бесит. Потому что все это — не для меня. Самодостаточный, недосягаемый город, в котором мне нету места. Тепло пробирает ознобом до самых костей. У меня снова кружится голова. Я весь сочусь злобой, которая заражает окружающее пространство, но что самое поганое, никак на него не воздействует. Мне плохо — до тошноты. Хочется кого-нибудь убить или что-то сломать, чтобы пробиться сквозь эту немую всеобъемлющую безучастность. Надеюсь, что виски хотя бы немного поможет. Сажусь на карточки. В темноте, под дождем. На лужайке у дома. Мимо проезжает машина. Меня буквально трясет от злобы. Окружающее равнодушие — невыносимо. Все — мимо меня. Отпиваю виски прямо из горлышка. Бросаю бутылку вслед удаляющейся машине. Бутылка попадает в крыло, но не разбивается — отскакивает и крутится на асфальте. Машина все-таки останавливается. Выходят два крепких жлоба, осматривают машину, озираются по сторонам. Мне вдруг становится страшно и жутко. Может, сейчас что-то будет?! Я сижу тихо-тихо, не шевелюсь. Парни садятся обратно в машину и уезжают. Вот блядь, теперь даже выпить нечего. Встаю, подбираю бутылку. Виски осталось — на самом донышке. На полдюйма, не больше. Возвращаюсь обратно во двор. Все-таки я ни на что не гожусь. Даже на драку нарваться, и то не сумел… они бы мне наваляли по полной программе, но я, собственно к этому и стремился… если бы я точно знал, что за мной кто-нибудь наблюдает, я бы не стал прятаться за кустами… что за дерьмовая жизнь. Не жизнь, а сплошной облом. Надо что-то решать, причем срочно. Сижу на траве под деревом, вся задница мокрая. Ложусь на спину и допиваю остатки виски. С такого ракурса все видится по-другому. Звездное небо закрыто невидимой пеленой листвы, и все в таком роде, но теперь я промок уже весь. Что же делать? Не знаю. Встаю, направляюсь обратно к дому. Уже у крыльца разворачиваюсь и возвращаюсь во двор. Опять останавливаюсь в нерешительности и иду к дому. Замираю на полдороге и стою под дождем, просто стою — опустошенный, растерянный, злой, — и меня вдруг пробивает желание рассмеяться. Поднимаюсь на крыльцо и захожу в дом.

35

На следующий день. На душе — мутно. Крисса так и не появилась. Кажется, я уже не участвую в нашем совместном проекте. И если меня действительно отстранили, я даже не знаю… хочется потеряться, исчезнуть, или кого-нибудь пришибить. Скрыть свою слабость какой-нибудь тайной или переплавить ее в огне. Будь у меня наркота, мне было бы не все равно, или, наоборот, все равно, или — я даже не знаю. Будь я у меня наркота, я бы смог как-то существовать.

Я думал, что хуже уже не бывает. Но, оказывается, бывает.

Помню, я как-то раз перебрал с ТГК. [19] Почти пять часов я пролежал на кровати, стараясь не шевелиться вообще — один, глухой ночью, со включенным светом. Это было по-настоящему страшно: меня вынесло в то состояние, когда все вокруг преисполняется смыслом и все равнозначно. Жуткий передозняк. В миллион раз сильнее, чем просто выкурить косячок. Для Бога все равноценно и равнозначно. Ни разу в жизни мне не было страшно так долго. Затяжной ужас. Мне казалось: я умер, — потому что меня уже не было, того меня, который мог бы провозгласить свою исключительность, не в том смысле, что я чем-то лучше других, а в том смысле, что я, вообще, существую как что-то отдельное, наделенное собственным самосознанием и хотя бы какой-то ценностью в глазах Бога, и в то же время я очень четко осознавал, что я — это я, и делал, признаться, не самые лестные выводы относительно собственного характера, проявившегося в этой надрывной, подозрительной и непроизвольной реакции на это пугающее явление. Я уже не был собой, я был всего лишь набором рефлексов, и вся вселенная состояла только из непонимания. Хотелось лишь одного: чтобы все прекратилось, чтобы мир остановился, чтобы не происходило вообще ничего. Я был открыт и развернут вовне, и между мною и этим кошмаром не было вообще ничего — ничего, что могло бы меня защитить. Я закрывал глаза, чтобы не видеть. Но легче от этого не становилось. Я был пустотой внутри пустоты, выбранной наугад, и меня било зловещими и враждебными звуками, заблудившимися в этой взвихренной пустоте, да, там были звуки и запахи, и это было так жутко, и эта жуть была у меня внутри. Как будто время замкнулось на катастрофе. Большая трагедия типа авто-аварии со смертельным исходом, которая длится и длится. Ни спастись, ни умереть. Я был всем, и все было мною, и все было напрасно, и бесполезно, и в лучшем случае — так одиноко, а в худшем — ничтожно, и безысходно, и предельно уродливо. Жизнь — растянутый во времени несчастный случай со смертельным исходом.

На что, вообще, можно надеяться? Человек — такой маленький. Но разве мы должны с этим мириться? Может быть, это и хорошо для душевного здоровья, когда ты смиренный и тихий, и тебя все устраивает, потому что ты знаешь: все так, как должно быть, и сопротивляться заведомо бесполезно, — но разве тебе никогда не хотелось что-то исправить? Почувствовать себя хозяином собственной жизни? О Господи.

Я знаю, что Крисса вполне в состоянии сама о себе позаботиться. Она со мной столько всего натерпелась, что у нее уже должен был выработаться иммунитет на меня. Может быть, ей сейчас больно — но все-таки не настолько больно, чтобы страдать всерьез.

А вот тетя — другое дело (хотя, скорее всего, я ее недооцениваю). Она никогда не легла бы со мной в постель, если я бы ее не напоил; ведь я и вправду ее напоил, нагло воспользовавшись ее хорошим ко мне отношением. Но это было вчера, а сегодня мне хочется приласкать ее и утешить… ха!

Я знал многих людей, преисполненных горечи и обиды, людей, которые чувствовали себя обманутыми, и растерянными, и никому не нужными, и эти люди безотчетно, сами того не сознавая, хватались за любую возможностью, чтобы научить близких тому, чему они сами учились с таким надрывом и болью — чтобы им потом было уже не так больно. Может, я тоже такой же? Может быть, я предал тетю, чтобы она поняла, что нельзя слепо доверять людям?! Господи, помоги мне.

Но как мне с ней было классно! Наверное, именно такая женщина мне и нужна. Наивная, робкая нежность в сочетании с тонким, подчас даже едким умом и безыскусной и искренней непосредственностью. Поразительно, как она прожила столько лет и не утратила этих качеств. Далеко не каждому мужику выпадает шанс соблазнить очаровательную тридцатидевятилетнюю почти девственницу, которая знала его еще ребенком и которая приходится ему родной теткой по матери. Но стоит взглянуть на это снаружи, как всякое очарование сразу же пропадает. Все безнадежно испорчено.