Погнали, стр. 21

И есть еще Берриган и Вьетнам: такие далекие от Бодлера, но замечательные сами по себе. Три книги — как три волшебных сокровища. Вот они, сложены стопкой на одеяле. Мое богатство. Я вдруг чувствую себя старым скрягой, и это так странно и даже немножко жутко, но я знаю, что во мне нет этой маниакальной страсти к приобретательству и накопительству — просто я люблю книги. Книги — самые искренние, самые верные друзья.

Я открываю тетрадь и записываю свои размышления о книгах, и мне кажется, что об этом я могу писать бесконечно. Любовь — сильный стимул. Но я ужасно устал. Пытаюсь по-быстрому записать основные мысли, чтобы потом их развить, но все клубится туманом, а я не хочу углубляться в туман и отыскивать там следы, поэтому я закрываю тетрадь, ложусь поудобнее и засыпаю.

Когда я просыпаюсь, Крисса все еще спит. Очень хочется закинуться спидом, но сперва надо поесть. Желудок — как расселина в леднике где-нибудь на краю земли. Под спидом не хочется есть, и мы почти ничего не ели за последние 36 часов, и я до сих пор не голодный. Но в желудке как будто дробится лед, я знаю это ощущение и умом понимаю, что надо чего-нибудь съесть. Хотя бы яичницу. Так что я иду в ванную, умываюсь и собираюсь в кафешку.

Спасибо, Господи, что ты дал нам наркотики, думаю я, проходя через стоянку. Что бы я без них делал?! Под наркотой обостряется восприятие. Все кажется новым и интересным. Я — как спортсмен, взявший первое место. Состояние немного болезненное, но я все равно себя чувствую победителем на пути к своему сан-францискскому завтраку.

После завтрака я возвращаюсь в номер и занюхиваю дорожку. Потихонечку прихожу в себя. Крисса, похоже, слегка на меня напрягается. Я рассматриваю дорожные карты, включаю и выключаю телик, что-то пишу у себя в тетрадке, в общем, создаю иллюзию бурной деятельности. Я чувствую, что Крисса мной недовольна, но ничего не могу поделать — под наркотой и беспомощный, но и дерзкий тоже, и веду себя вызывающе. Ненавижу, когда на меня давят. Пусть даже и молча. Крисса вся раздраженная, постоянно срывается и язвит, и я огрызаюсь в ответ — моя преданность наркоте превыше других обязательств. Но иногда у меня все-таки получается рассмешить Криссу, и эти мгновения — лучшие за весь день. Буквально за сутки мы из восторженных молодоженов превратились в жену и мужа, которые много лет прожили вместе, и давно надоели друг другу, но не находят в себе сил расстаться.

В конце концов, она не выдерживает и уходит. Говорит, что ей надо побыть одной, отдохнуть от меня. Ну и пусть, ну и ладно. Все равно у меня началась паранойя, и мне страшно выйти на свет. Сижу в номере, занавески на окнах задернуты. Лицо жутко чешется, и я чувствую, как разит у меня из подмышек, но каждый раз, когда я собираюсь в душ, меня обязательно что-нибудь отвлекает. Впрочем, может, оно и к лучшему. А то вдруг мне там станет страшно — одному, в замкнутом пространстве. Краем глаза я замечаю какие-то промельки и шевеления по углам, и еще я разговариваю сам с собой. Один раз звонит телефон — и пугает меня до смерти. Я не беру трубку. Жду, когда телефон перестанет звонить. Как ждут казни в камере смертников. Хватаю тетрадь и пишу, но рука не поспевает за мыслью. Каждое предложение разворачивается в бесконечность и закручивается спиралью, и смысл ускользает, и я уже не понимаю, к чему все идет, и с чего все началось, и я так сильно давлю на карандаш, что бумага рвется, и стираю написанное, и пишу поверх, и страница похожа на развороченное поле боя. Голова тоже чешется невыносимо. Скребу ее пятерней и пытаюсь сообразить, что делать дальше.

Можно пойти трахнуть Катю, но я не хочу выходить из дома. А позвать ее сюда нельзя, потому что Крисса может вернуться в любую минуту. В общем, я звоню Кате и затеваю легкий секс по телефону; только вот кончить никак не могу, хотя и дрочу, как безумный, так что крайняя плоть уже кровоточит, и вдруг слышу, как Крисса возится ключом в замке. Хорошо, что когда она уходила, мне хватило ума накинуть цепочку. Иду открывать — совершенно убитый, невменяемый и не годный вообще ни на что, кроме страха.

Еще один длинный день, когда каждый миг кажется бесконечным, но не успеешь и глазом моргнуть, как уже поздний вечер, и наоборот — секунды летят, как безумные, а день тянется, тянется и никак не кончается. В общем, к полуночи я весь сонный и дохлый, но заснуть все равно не получается. Принимаю еще дозу спида — причем, дозу неслабую, так что почти ничего не остается, — и колбашусь еще часа три, пока меня, наконец, не срубает. Мы с Криссой решили, что пора ехать дальше. Завтра с утра выезжаем.

18

И вот оно, завтра. Плохой день, кошмарный. Я весь мутный и раздраженный, а Крисса обиженная и злая. Утром я добил остатки продукта, и потом весь день не мог дозвониться Кате, и ужасно бесился по этому поводу. Мне плохо, сил никаких, настроение паршивое, и я весь обмираю от страха: а вдруг мне придется уехать из города, не затарившись джанком?! Но этот страх, если по правде, только прикрытие — защита от страха, который сильнее и глубже. Похоже, я снова впадаю в зависимость от наркоты, и меня это пугает. Я — как птица, которая отводит хищника от гнезда с птенцами, притворяясь, что у нее сломано крыло.

Мы оба расплачиваемся за тот единственный день незамутненного, благословенного счастья.

Я хочу ехать отсюда в Лас-Вегас, но Крисса мне возражает. Лас-Вегас слишком далеко на юге, к востоку от Лос-Анджелеса, и, в конце концов, я соглашаюсь, что Рено, который гораздо ближе к Сан-Франциско, это единственный разумный выбор. Ближе к вечеру дозваниваюсь до Кати, но у нее почти ничего нет. Будет только завтра. А сегодня есть только один пакетик. Ну ладно, один — все-таки лучше, чем ничего. Несусь к Кате, беру пакетик, и мы с Криссой, наконец, выезжаем.

Приятно опять оказаться в машине. Теперь за рулем Крисса.

Мы направляемся в сторону Стоктона — решили поехать окружным путем, чтобы не выезжать на скоростные шоссе, скучные, однообразные и неинтересные. Я сижу, прислонившись виском к прохладному стеклу, и стараюсь вообще ни о чем не думать. Просто смотрю на холмы Калифорнии, проплывающие за окном.

Мы с Криссой вроде бы вместе, но каждый — отдельно. Каждый в своей скорлупе. И это нормально. Мне хорошо и спокойно. Я всем доволен. Ее злость — как стена между нами, но меня это не огорчает. Сейчас мне хочется побыть одному. И только когда эта стена начинает крошиться под натиском язвительных замечаний Криссы, мне становится неприятно. Мы проезжаем долину Сакраменто и берем курс на Сьерру Неваду. Я засыпаю и просыпаюсь только тогда, когда мы спускаемся с гор в Неваду, милях в шестидесяти к югу от Рено. После гор начинается пустыня: коричневые холмы, песок и безбрежная пустота. Настоящая пустота. День близится к вечеру, небо меняется. Оно такое огромное. И облака в небе меняются тоже. И вот мы уже на месте.

Крисса едет очень быстро. По-моему, это не дело — на такой старой машине. Но Крисса не слушает моих мудрых советов. Хотя ощущения на такой скорости очень правильные: все, на что падает взгляд, кажется просто огромным, а дорога впереди — идеально прямая. И ничего не меняется. Не важно, как быстро ты едешь, все вокруг остается прежним. Вот оно — перед тобой. Смотри, размышляй.

Как всегда, когда я вижу пейзаж, по большей части нетронутый человеком, мне хочется повернуть время вспять. Мне хочется знать, что испытывал человек, который первым увидел все это великолепие. Большая Америка-полукровка. В нашем имени нет поэзии, кроме самого-самого начала. Соединенные Штаты какого-то итальяшки-бродяги. Я думаю про индейцев, которых мы тоже назвали неправильно. Стыд и срам. Да, мы жестокие, грубые и тупые животные. Поэзия — вот настоящий мир, который мы не понимаем в силу врожденной глупости. Смерть — это просто тупая выдумка тупых людей. Любая трагедия, любой конфликт — это лишь вариации всеобщей трагедии, которая происходит везде и всегда, так или иначе. Я понимаю, что это снобизм — рассуждать о культуре, как о чем-то тупом и зверском. Снобизм — это тоже невежество, разновидность ксенофобии. Мы — просто еще одна поэтическая фантазия. Разум — игрушка. Податливый и послушный материал, из которого поэзия лепит свои фигурки и отдает их нам, чтобы мы попытались хоть в чем-то им соответствовать. Это такая игра. И мы ошибочно принимаем себя за обособленные элементы во времени.