Фантастика 1965. Выпуск 1, стр. 13

“Если бы был маневровый пистолет… Болван! Что толку думать о том, чего нет… Кислород!” Он перевел рычажок обогрева баллона в крайнее положение и, выждав подходящий момент, резко открыл вентиль продувания.

“Стоп!.. Еще раз… Стоп!” Все ближе громада корабля, все меньше давление кислорода в баллоне.

“Довольно! — Протянутые пальцы почти касаются спасительного леера. — Неужели мимо?! Последний раз! Есть!” Сейчас он цепкой хваткой держит металлический прут.

Крышка люка совсем рядом. Он накладывает стопор и, сжав от напряжения зубы, затягивает что есть силы маховик. Только бы хватило кислорода!

Медленно перебирая руками, Климов движется вдоль корабля. Ага! Вот она, зияющая дыра с рваными краями! С трудом он протискивает туловище внутрь. Так и есть! Взорвались эти чертовы ящики в тамбуре. Он нагибается и в свете шлемового фонарика различает дыру размером в кулак в трубопроводе, подводящем регенерированный воздух в кабину. Края ее затянуты льдом. Сноп белых снежинок фонтаном вздымается вверх. Слава богу! Регенерационная станция работает. Он подходит к двери, ведущей в машинный отсек, и кладет на нее руку. Чуть ощутимая вибрация от работающих компрессоров похожа на биение сердца.

Нужно торопиться. И так слишком много драгоценного воздуха выброшено в космос. Сначала — пластырь на трубу, затем заняться кабелем. Заплату на обшивку — после…

— Витя! — Ружена уже сняла халат. Костюм из мягкой серой ткани плотно облегал ее стройную фигуру. — Пойдем, милый! Ноль шестнадцатый на Марс уже улетел. Теперь до утра ничего не будет. Мы еще успеем на автобус. Посмотри, на кого ты похож! Пошли! Примешь ванну, выпьешь чаю с малиной. Завтра я выходная, проваляешься весь день в постели.

“Ну, решайся, пилот!”

— Нет, — сказал он, скользнув взглядом по расписанию рейсов, — я буду ночевать в общежитии. Завтра в семь утра нужно быть здесь к отлету маршрутного на Луну. Ведь я — в резерве, мала ли что может случиться.

Борис ЗУБКОВ, Евгений МУСЛИН. Вечная машина

Кто придумал, будто для человека, сраженного недугом, весь мир замыкается в четыре бледно-голубые стены больничной палаты? Неправда! Для прикованного к постели бедолаги мир очищается от назойливых мелочей, становится необозримо велик и чист до прозрачности. Сейчас все, что рядом со мной, чисто и прозрачно — и моя собственная рука, и шкафчик с термометрами, и стакан с горьковатым лекарством. Вся больница — чистота до прозрачности. Кстати, мои врачи не говорят “больница”, они любят слово “лечебница”. Будто бы меня можно лечить и вылечить.

Опять эта боль… Она начинается в одной точке тела, расширяется, захватывает все его уголки…

Я мечтал подарить людям бессмертие вещей… С чего все началось? Забыл. Неужели и память моя заболела? Жаль.

Кто-то говорил: “Наше “я” — это синтез памяти”. Если я не помню, значит я не существую…

Вспомнить бы самое начало. Начало… Наверное, там, в холодной мастерской во время войны. Я работал слесарем по ремонту оборудования на текстильной фабрике. От сверлильного станка отходил всегда с окровавленными пальцами.

На то, чтобы стащить шкив с вала, тратил весь свой рабочий день… А кой тебе годик? Пятнадцатый миновал… Станки — на них ткали одеяла для госпиталей — выходцы из прошлого века. Калеки, издыхающие от хронического голода на запчасти. Мы приносили в мастерскую обглоданные, искромсанные детали и в сотый раз пытались вернуть обезображенным кускам металла утерянную форму. Мы строгали их, колупали эубилами и плакали от суровой неподатливости металла, от морозов в мастерской минус пять, от скудной военной пищи — столовая кормила сладковатой болтушкой с пышным названием “суфле” и зелеными котлетами из свекольной ботвы.

Быть может, именно тогда, когда с тупым отчаянием я взирал на изношенные детали, а цеховой мастер, стоя за моей спиной, ждал чуда обновления, тогда и зародилась где-то в крошечном уголке мозга Идея. Потом много лет она дремала, свернувшись тугим пружинистым комочком. Развернулась, когда я уже работал в проектном институте.

…Проектировщики в белых халатах. Окна в два человечьих роста. Бригада рабочих непрерывно моет стекла — покончит с последним окном, начинает мыть первое. Так все время и моют, институт огромный. Где ты, полутемная мастерская?

Я тоже в белом халате, но мысленно роюсь в земле городских улиц — проектирую кабельные трассы. Нас, “подземщиков”, каждодневно ругают. И за дело. Там, на улицах, не успевают засыпать одну траншею, уже копают другую, рядом. Мы отшучиваемся, говорим, что работаем по принципу “не рой ямы ближнему своему”. “Ближние” — это другие кабельщики, газовики, телефонщики. Тогда и началось самое главное! Какойто мудрец додумывается прокладывать кабель в трубах. Положив обойму труб про запас, можно затаскивать в них новые кабели, заменять старые. Никаких лишних раскопок, никаких ям. Крайне современно. Полгода мы проектируем эти трубы, строители терпеливо укладывают их. Потом разражается страшный скандал: кабели прилипли к трубам! Попытались для пробы вытащить пару кабелей, а вытянули одни медные жилы, оболочка осталась в трубе. Прилипла! Кусок злополучной трубы привезли в институт. Собрался консилиум, не хуже, чем сейчас собирается возле моей постели. Подошел и я.

Внутри труба покрыта чем-то блестящим, как масло. Попробовал пальцем — так просто, для солидности, будто что-то про себя соображаю — и оторопел. Поверхность оказалась твердая, гладкая, будто полированная. Меня это сразу как-то необъяснимо поразило. Почти дурно сделалось. Как будто у меня в руках громадная находка, только ускользает она, и чувствую — сейчас все рассеется, останется лишь грустное ощущение потери. Вот когда проснулась дремавшая столько лет Идея! Я видел, что в дрянной, заскорузлой трубе скрывалась вечная молодость машин, скульптур, памятников, небоскребов, мостов. Секрет вечной жизни вещей, секрет самообновления металла.

Участники консилиума разошлись, я схватил кусок трубы и утащил на свой стол. Вечером я исцарапал, изрезал, исковеркал серебристую пленку перочинным ножом. Нож сломался, но царапины все же получились. Для отвода глаз насыпал в трубу земли из цветочного горшка, воткнул в землю какой-то цветок. Это была моя первая лаборатория. Она умещалась на подоконнике рядом с чертежным столом. Терпение, терпение! Я ждал три месяца. Опять был вечер, когда я трясущимися руками выколотил землю из трубы в корзину для бумаг. Блестящий слой залечил раны! Царапины исчезли… Какие-то неизвестные доселе микробы наращивали тончайший налет металла, в точности повторяющий форму поверхности трубы.

Раны металла залечивали микроорганизмы. Я нашел их. Случайно или не случайно? Сколько таких неслучайных случайностей знает любая наука! И микробиология полна ими. Говорят, что пенициллин обнаружили в заплесневевшей чашке, содержимое которой лишь по недосмотру не выбросили в помойное ведро…

Я проштудировал “Селекцию микробов” Петрова и кое в чем уже разбирался. “Эта книжка небольшая томов премногих тяжелей”… Кажется, Фет… Сколько стихов он написал? Сто, двести, тысячу… А что застряло в моей памяти?…

Итак, я нашел их в ржавой трубе. Именно там, в заурядной, удивительной, дрянной и драгоценной трубе. Откуда принесли ее к нам в институт? Никто не помнил. Где откопали?

В поселке Строителей или у Новых домов? На Проектируемом проезде? Весь город взрыхлен строителями.

Я так трясся над этим уникальным куском бурого металла, что сделал специальный термостат — там, в гараже.

Как раз в это время мой друг продал свой “Москвич”. И у него осталось автомобильное стойло под названием “кирпичный гараж”. Там я оборудовал свою лабораторию. Каждый первооткрыватель первым делом открывает свою лабораторию. Благодаря щедрости друга я получил четыре неоштукатуренные стены и пару длинных полок со следами бензина и машинного масла. Вперед! Первые микробиологи делали прививки морским свинкам при помощи деревянной щепки. Я тоже первый в своем роде.