На высотах твоих, стр. 93

— Не нравится мне вся эта таинственность. Что у вас за дело-то?

— Личное, я же сказал. Думается, вечером вы сами согласитесь, что обсуждать его по телефону не стоило.

— Слушайте, если вы по поводу этого сучьего сына Дюваля…

— Нет, с ним это не связано, — прервал его тираду Ричардсон. “Во всяком случае, напрямую, — подумал он, — Только косвенно, через целую цепь зловещих событий, которые вызвал к жизни сам того не подозревающий Дюваль”.

— Ну, тогда ладно, — нехотя согласился министр. — Если уж так необходимо, приходите ко мне домой. Жду в восемь.

Ричардсон услышал щелчок — министр бросил трубку.

Глава 2

Сидя за рулем “ягуара”, Ричардсон почувствовал, как наступает реакция — волнами нахлынули стыд, отвращение и глубокая подавленность.

Сейчас Брайану Ричардсону было, как никогда, необходимо общество понимающего человеческого существа. Подъезжая к центру города, он остановился у будки телефона-автомата. Не выключая двигателя “ягуара”, набрал номер телефона Милли. Ждал, беззвучно моля: “Пожалуйста, окажись дома. Ты мне так нужна сейчас. Пожалуйста, ну пожалуйста”. Нудно звучали и звучали гудки, но к телефону никто не подходил. Наконец он повесил трубку.

Кроме своей квартиры, идти ему было некуда. Он даже поймал себя на том, что втайне надеется, что хотя бы на этот раз Элоиза может быть дома. Но ее не было.

Он прошелся по одиноко пустым комнатам. Потом взял стакан и непочатую бутылку виски. И с упрямой методичностью стал напиваться.

Через два часа, глубокой ночью, Элоиза Ричардсон, невозмутимо хладнокровная, неописуемо красивая и элегантно одетая, ступила на порог своей квартиры. Пройдя в гостиную с ее стенами цвета слоновой кости и шведской ореховой мебелью, она обнаружила своего распростертого на беловатом ковре и пьяно храпевшего мужа. Рядом с ним валялись пустая бутылка и опрокинутый стакан.

Брезгливо сморщив очаровательный носик, Элоиза поспешила в свою спальню и, как обычно, заперла за собой дверь.

Судья Уиллис

Глава 1

В гостиной апартаментов в отеле “Ванкувер” Джеймс Хауден вручил своему помощнику Эллиоту Праузу долларовую купюру.

— Спуститесь в вестибюль, — проинструктировал он его, — и принесите мне шесть шоколадок.

“Если когда-нибудь напишу мемуары, — решил Хауден, — то обязательно отмечу, что одним из преимуществ в положении премьер-министра является то обстоятельство, что можно посылать кого-нибудь покупать тебе сладости. Неотразимый стимул для любого амбициозного дитя!”

Когда молодой Прауз — с серьезнейшим, как всегда, лицом — вышел, Джеймс Хауден плотно закрыл дверь в смежную комнату, отгородившись от царившего там шума телефонных звонков, стрекочущих пишущих машинок и управлявшихся с ними партийных волонтеров. Удобно устроившись в кресле, он погрузился в мысли о ходе его скоротечной поездки по стране.

Вне всяких сомнений, она оборачивается его небывалым, просто блестящим личным успехом.

Никогда еще за всю свою политическую жизнь Джеймс Хауден не достигал таких высот ораторского искусства, и никогда еще ему не удавалось так завораживать своих слушателей. Специалисты по составлению речей, завербованные Брайаном Ричардсоном — один в Монреале, а другой, автор “Тайма” и “Лайфа” [69], в Нью-Йорке, — прекрасно справились со своей работой. Но еще лучше удавались порой Джеймсу Хаудену его собственные импровизации, когда он откладывал в сторону подготовленный текст и говорил с убежденностью и искренним чувством, которые передавались аудитории.

В основном он говорил — по шпаргалке или без подготовки — о североамериканском наследии и об угрожавшем его существованию влиянии враждебных идеологий. “Пришла пора укреплять единство, — заявлял он, — пора покончить с мелочностью и сварами, пора подняться над пустячными разногласиями, выдвинув на первый план великое дело свободы человека”.

Люди реагировали так, словно именно эти слова они и хотели услышать, такого руководства и ждали…

Как и намечалось, премьер-министр ни словом не упоминал о союзном акте. По конституции в первую очередь полагалось поставить в известность об этом парламент.

Однако своевременность подобного шага чувствовалась весьма явно, создавалось впечатление, что нация готова к более тесному союзу с Соединенными Штатами. Джеймс Хауден остро ощущал такие настроения, а политическое чутье на ветры перемен подводило его крайне редко.

В Торонто переполненный зал, стоя, восторженно приветствовал его. Так же — или очень похоже — премьер-министра принимали в Форт-Уильямс, Виннипеге, Риджайне, Калгари и Эдмонтоне. Сейчас он прибыл в Ванкувер — последний пункт в его программе перед возвращением на Восток, где сегодня вечером ему предстояло выступить в городском театре королевы Елизаветы перед трехтысячной аудиторией.

Освещение поездки в прессе, так же как и ее оценки, было на редкость широким и доброжелательным. Его речи становились главной темой газет, телевидения и радио. Ему необыкновенно повезло, считал Хауден, что на протяжении последних нескольких дней не произошло никаких крупных катастроф или стихийных бедствий, не случилось никаких изощренных убийств на сексуальной почве и не вспыхнуло никаких локальных войн, что могло бы отвлечь от него самого часть внимания прессы и общественности.

Правда, бывали и мелкие неприятности. В газетах по-прежнему каждый день упоминалось дело этого несостоявшегося иммигранта Анри Дюваля, продолжались и критические выступления в связи с ним в адрес правительства. В каждом городе премьер-министру доводилось видеть и демонстрантов с плакатами в поддержку морского скитальца, а на встречах, открытых для широкой публики, ему иногда приходилось отбиваться от едких выпадов на эту тему. Но он чувствовал, что ажиотаж уже идет на спад, ослабевает и умирает — возможно, потому, что ничто не угасает столь быстро, как энтузиазм к безнадежно проигранному делу.

“Что-то молодой Прауз не торопится”, — с нетерпеливым раздражением подумал Джеймс Хауден.

Почти в тот же миг в гостиной появился объект его озабоченных мыслей с карманами, топырившимися набитыми в них шоколадками.

— Хотите штучку? — предложил премьер-министр, сняв обертку и с удовольствием откусывая от ароматного шоколадного батончика.

— Нет, благодарю вас, сэр, — отказался помощник. — По правде говоря, я вообще-то равнодушен к сладкому.

“Естественно, чего еще от тебя ждать”, — подумал Хауден. А вслух спросил:

— Говорили с местным чиновником, который у нас здесь ведает иммиграцией?

— Да, он был у меня сегодня утром. Его зовут Крамер.

— И что он сказал об этой возне с Дювалем?

— Заверил меня, что у благотворителей Дюваля не осталось более никаких легальных возможностей предпринять что-либо еще. Дело можно считать буквально усопшим.

“Один только Эллиот Прауз, — мелькнуло в голове у Хаудена, — способен в обычном разговоре употребить слова вроде “буквально усопшим”.

— Ладно, — произнес премьер-министр. — Надеюсь, что на этот раз он не ошибается. Хотя могу признаться вам, что выносу “усопшего” только порадуюсь. Когда отплывает судно?

— Послезавтра вечером.

В тот самый день, когда он в Оттаве объявит новость о союзном договоре, уточнил про себя Хауден.

— Мистер Крамер горел желанием встретиться с вами лично, — проинформировал его помощник. — По-моему, он хотел объяснить вам свои действия в связи с этим делом. Я сказал ему, что это совершенно невозможно.

Хауден кивнул в знак одобрения. Множество чиновников хотели бы объяснить свои действия премьер-министру, особенно если они сплоховали в той или иной ситуации. И Крамер не составлял исключения.

— Можете передать ему от моего имени, — распорядился Джеймс Хауден, решив, что небольшая бодрящая встряска Крамеру не повредит, — что я крайне недоволен тем, как он повел дело в кабинете судьи. Ему не следовало выскакивать с предложением о специальном расследовании. Это всего лишь реанимировало проблему, которая была уже почти закрыта.