Волосы Вероники, стр. 43

Пятясь, отошел от окна, мокрая крапива обожгла ногу — я был в одних трусах, — зачем-то подошел к «Жигулям», положил ладонь на холодный капот, потом пальцем начертил на запотевшем стекле номер своего телефона. Кто водил моим пальцем по стеклу? Уж не сам ли господь бог?.. Взойдет солнце, и номер мой вместе с утренней росой испарится…

Бегом добежал до сарая, роса холодила ступни, брызгала с травы на икры. Птица тяжело взлетела с крыши, это оказалась большая ворона. Вслед за ней из скворечника сорвался черный скворец и молча скрылся в ветвях березы за баней. Звезд на небе не видно, на востоке над кромкой леса набухала багровая полоса. А над сосной низко блестела одна-единственная яркая звезда, Венера. Она вместе с солнцем встречала новый день. С первыми лучами она растворится в голубевшем небе.

Я рухнул на смятую постель, последнее, что я запомнил, это пустое осиное гнездо над головой, — казалось, оно шевелилось, раздувалось, будто готовилось с треском лопнуть… Я провалился, как в омут, в глубокий сон без сновидений.

Когда я проснулся, солнце уже раскалило шиферную крышу сеновала, во дворе негромко повизгивала пила, слышались голоса скворцов. Дядя Федор имел привычку по утрам пилить на козлах двуручной пилой дрова. В этот монотонный звук ворвалось всполошное кудахтанье, где-то на проселке залилась лаем собака.

Я вспомнил минувшую ночь, и чувство счастья вновь захлестнуло меня. Сейчас я увижу Веронику! В одних трусах я стремительно спустился по шаткой лестнице.

Дядя Федор, таская пилу за изогнутую отполированную ручку, с усмешкой смотрел на меня.

— Все на свете ты проспал, племянничек! — сказал он. — Тю-тю… Уехала твоя черноволосая русалка.

— Уехала?! — не поверил я своим ушам.

— И завтракать не стала, завела свою машину и укатила.

— Что же вы меня не разбудили?!

— Не позволила, говорит, еще с вечера с тобой попрощалась…

Вот она, расплата за испытанное счастье! Я стоял столбом перед дядей и чувствовал, что мое кратковременное сумасшедшее счастье, как разряд молнии по громоотводу, стремительно уходит в землю. А запоздалый гром возмездия уже гремел в моих ушах…

— Тяжело одному? — вяло сказал я. — Давай вдвоем.

Поймал прыгающий конец ржавой у рукоятки пилы и, тупо глядя под ноги, принялся таскать его туда-сюда.

— Что-то ты ее расстроил, — заметил дядя Федор. — С вечера-то была веселая, все смеялась, а уезжала — в лице ни кровинки.

Я молча таскал пилу, белые опилки брызгали на ноги. В голове ни одной путной мысли.

— Поди их, баб, пойми, — сочувствуя мне, проговорил дядя Федор. — На всякий цветочек пчелка садится, да не со всякого поноску берет.

— А я хотел ей показать ведьмины пляски, — глухо, как в бочку, проговорил я. И сам своего голоса не узнал.

— Отыщешь ты ее, Гоша, в Ленинграде, — внимательно взглянув на меня, сказал дядя Федор.

Ленинград — огромный город, я даже не знаю, в каком районе она живет. Разве что каждый вечер приходить к бывшей городской Думе на Невском и до ночи смотреть с каменных ступенек на созвездие Волосы Вероники? Может быть, сжалится надо мной и снова загадочной инопланетянкой спустится оттуда моя коварная Вероника…

Пила уныло визжала, иногда ее в срезе зажимало, приходилось тащить обеими руками, солнце на блеклом безоблачном небе вдруг на одно мгновение показалось мне черным чугунным ядром, стремительно падающим прямо на голову.

Глава десятая

Я изо всех сил жму на педали велосипеда, но чувствую, что этот подъем мне не одолеть. От Валдая то и дело шоссе взбирается на высокие холмы, разделенные глубокими ложбинами, они следуют один за другим. Сначала мне нравилось, разогнавшись на ровном месте, вскарабкиваться на возвышенность, но уже к середине ее с непривычки я начинал выдыхаться. Пот липкими струйками стекал по спине вдоль позвоночника, щипало в уголках глаз, ломило ноги. Я слезал с велосипеда и вел его в гору. Зато скатываться с вершины холма было одно удовольствие: теплый ветер сушил пот на лице, педали не нужно было крутить, скорость все возрастала. Раздражали обгонявшие меня машины. Иногда они проезжали совсем рядом, и я видел, как из кабины неодобрительно косились на меня загорелые шоферы. Я по себе знал, что водителям не нравятся разъезжающие по шоссе велосипедисты. Их приходится обгонять, а это неудобно, если впереди встречные машины.

Многим шоферам не нравятся и кошки. Когда я вижу на шоссе расплющенную кошку, я виню шофера. Наверное, скучно ему часами ехать одному, вот и давит колесами при случае невинных животных. Кто не захочет переезжать кошку, тот всегда сумеет сманеврировать. Потом можно издалека бибикнуть, и животное остановится на обочине. Несколько лет водил я «Жигули» и не задавил ни одной кошки или глупой курицы. День сегодня теплый, солнечный. Вообще, с погодой мне повезло в отпуске: за целый месяц лишь дважды прошла над Кукином гроза с громом и молниями. Я загорел, как на юге. Последнюю неделю почти каждый день ходил в лес за грибами. Белых попадалось мало, зато моховичков и сыроежек набирал по полной корзинке. К багажнику велосипеда приторочен увесистый пакет, в нем — трехлитровый бидон с медом и сушеные грибы, которые я сам собрал. За спиной у меня тощий рюкзак с вещами.

Перед самым отъездом из Кукина я прочел в «Известиях» об одном индийце, который в одиночку на велосипеде совершил кругосветное путешествие. Вспомнив, что на чердаке у дяди валялся неисправный велосипед, я извлек его оттуда и за два дня отремонтировал, — к счастью, в сельской лавке оказались камеры и шины. Дядя удивился моему решению ехать в Ленинград на старом велосипеде, но возражать не стал.

И вот я полдня кручу педали, взбираюсь и спускаюсь на велосипеде с холмов Валдайской возвышенности. Когда устаю и с непривычки ноют икры обеих ног, я кладу велосипед на обочину, а сам плюхаюсь в траву и глазею на небо. Уже два раза выкупался в придорожных речушках, в них на удивление вода холодная, так и обжигает.

У меня еще два дня в запасе. Я могу не спешить. Близко проносятся по шоссе автомашины, не поднимая головы, я могу безошибочно определить, какая прошла машина: легковая или грузовик. Легковые проносятся легко, с тихим шелестом, и гул мотора сразу же обрывается, а грузовики надсадно воют. Проскочит мимо, а тяжелый гул с металлическим стуком еще некоторое время колеблется в воздухе. И гарь ударяет в нос.

Приятно вот так отрешенно лежать в траве и смотреть в небо. Это никогда не надоедает. Постепенно все придорожные шумы сливаются, отступают и меня плотно окутывает тишина. Медленное, величавое движение будто взбитых гигантским миксером облаков завораживает взгляд, небо такое чистое и синее, что хочется потрогать его руками. Но руки мои тоже устали, налились приятной тяжестью. У самого уха звонко стрекочет кузнечик, я скашиваю глаза, но его не видно. Зато белая ромашка занимает все поле зрения, я даже вижу в желтой сердцевине медлительных черных жучков, греющихся на солнце. Сиреневая бабочка какое-то время порхает над моим лицом, потом садится на плечо. Мне смешно и чуть-чуть щекотно, но я стараюсь потише дышать, чтобы не спугнуть красивую доверчивую бабочку. Пошевелив большими крыльями, она скоро улетает. Высоко-высоко я различаю черные подвижные черточки. Они то сходятся, то стремительно разбегаются. Это мои любимые стрижи. Когда я вижу этих гордых, независимых птиц, у меня улучшается настроение. Жаль, что их не видно в Ленинграде. Может, где-то на окраине они и обитают, но в центре я ни разу стрижей не видел. Ласточек видел, а стрижей — нет.

Мысли мои обращаются к Ленинграду. До него еще километров двести. Когда меня застанет ночь, я переночую в каком-нибудь поселке, а то и в стогу, а завтра к вечеру, наверное, приеду в Ленинград. Впрочем, я не спешу. Это мысли мои спешат, торопятся… От Вари я получил четыре письма, молодец моя дочь, не то что Оля Вторая. Она написала мне всего одно коротенькое письмо, в котором небрежно сообщила, что обстоятельства изменились, ей передвинули отпуск и она в конце августа уезжает с подругой — конечно, Мариной Барсуковой! — к морю. Даже не написала, куда именно. Если бы я выехал на неделю раньше из Кукина, я еще смог бы ее застать в Ленинграде, но я не выехал.