Никто пути пройденного у нас не отберет, стр. 32
Возвращался на судно и думал о том, что, кажется, я уже и порты привык любить. А многие годы они меня как-то отчуждали и пугали. Нынче же нравятся даже портальные краны с их верблюжно-жирафной надменной неторопливостью.
А вот припортовые полупустыри, пыльный бурьян, малиново-фиолетовые репейники, напоминающие почему-то о Хаджи-Мурате; иван-чай, чахлая трава вдоль подъездных железнодорожных путей, капли мазута на шпалах и запах мазута от беспощадно загаженной прибрежной воды; и гудки, и лязг буферов, перекатывающийся перестук трогающегося товарного состава, и голоса диспетчеров: «Осторожно! Подаю на шестой!» – все это я люблю с детства.
И эти гудки, и гулкие голоса из металла обостряют ощущение приближающегося ухода в бескрайние пространства морей…
В мурманском магазине возле базара первый раз после войны видел продуктовые карточки – талоны на колбасу и масло.
Вечные сложности с электрическим чайником. Недавно сгорел теплоход «Касьянов». Из-за какого-то электроприбора сгорел. И вот теперь с обновившейся строгостью изымают со всех пароходов электрочайники.
Говорю В. В., что по такой логике следует отобрать ото всего народонаселения СССР не только чайники, но и электроутюги. Ибо, вероятно, никто из академиков еще не подсчитал, сколько необразованных старушенций сгорает по вине этой страшной техники.
В. В., философски:
– Вот ежели кто на судне повесится, то это единственный случай будет, когда все веревки не реквизируют с пароходов.
Я не сразу понял, о чем он. В. В., по своему обычаю, вдохнул, выдохнул и объяснил терпеливо:
– Понимаете, Виктор Викторович, невозможно пока морякам без веревок и тросов плавать. Потом-то придумают магниты какие-нибудь для притягивания судов к причалу. Вот тогда уж бди в оба, чтобы кто у тебя ненароком не повесился, – иначе и шнурки с ботинок отберут.
Из новостей науки и техники в области саннадзора в Мурманске. Пришла ревизорша-докторша и капала из пипетки какую-то хитрую химию на ладошки буфетчице и дневальной. Если на конечностях есть следы хлора, то капля реактива остается прозрачной, а если почернела, – значит, после уборки гальюна обслуга не сует руки в дезинфекционный раствор.
Наша Мандмузель, Нина Михайловна, на всей этой химии погорела. Зато внизу – дневальная Клава успела сунуть лапы прямо в негашеную известь.
Отошли от причала № 11 в 11.00. Буксиры «Торос» и «Кижи». Раскантовались в ковше и тихо поплыли мимо корабельного кладбища, мимо огромного рудовоза «Александр Невский», мимо памятника заполярному солдату на высокой сопке, ну и, конечно, мимо мыса Мишуков, где когда-то поднимали и топили австралийский транспорт «Алкао-Кадет», с борта которого началась моя первая дорога в Арктику.
Все время слежу себя: есть в душе тревожность или нет? Все-таки впереди лед, который всегда остается прежним, а я еще плохо знаю своего помощника Митрофана Митрофановича, рулевых матросов, характер судна. Темный лес вокруг. Так что слабенькая, но тревожность где-то под сердцем живет.
Одинаково не люблю как волевого сопротивления себе, так и податливой уступчивости, как хамства, так и угодливости. Это к тому, что мое замечательное сооружение – стол из кресла, брючного ремня и бечевки – оказалось за время моего отсутствия демонтированным.
Самодеятельность проявил электромеханик. Он выпилил из двойной фанеры настоящую столешницу и фирменно закрепил ее на ручках кресла. Но! Я ведь теперь буду этим ему обязан. И еще мы с ним, увы, соседи…
На судне, как это бывает и на земле, ежели близкие соседи оказывают непрошеную услугу, то частенько выходит так, что принять ее ты вынужден и терпеть потом ее вынужден, хотя она, эта услуга, может оказаться и неудобной, и даже нелепой. Но ведь не станешь же обижать соседа, с которым тебе предстоит общая дальняя дорога.
В море Баренца
Через сутки после отхода общесудовая тревога со спуском шлюпок до воды без посадки в них людей.
– А почему бы тогда их туда не посадить? – спросил я у В. В.
– Времени много потеряем. А тревогу попрошу провести вас.
– Есть.
Капитан хочет, чтобы экипаж меня увидел и чтобы я экипаж увидел. И еще он хочет сам на меня посмотреть.
Играю тревогу. Капитан заступает на ходовую вахту в рубке, отпустив Митрофана.
Начинается с того, что старпом выходит по тревоге без шапки.
Делать ему замечание или нет? На Севере по тревоге люди должны выходить добротно одетыми: лучше потерять минуту на одевание, нежели потому простудиться. Да и много ли наработаешь на палубе без шапки или в тапочках? Старпом – образец для команды. Но… «Но!» Если капитан – мужчина крупный и грузный, то старпом Станислав Матвеевич Кондаков – просто громадина. Голову вынужден держать все время чуть склонив – плафоны на подволоках для него опасны. И потому к ношению головного убора решительно не приучен. Старпом – добряк, флегматичен, медлителен. Но иногда мастер называет его Гангстером. И тут не только юмор. Иначе Октавиан не сказал бы про него: «Наш чиф как звезданет из-за сарая, так хрен опомнишься вовек!»
Короче говоря, не будем делать замечания, просто скажем:
– Менингита не боитесь, Станислав Матвеевич?
И на это насупился. Не любит не только замечаний, но и намеков на них.
При спуске левой шлюпки люди запутались с фалинем. Пришлось конец перетравливать и обносить. Спускали минут пятнадцать. Обычное дело, хотя и хорошего мало.
При подъеме правой шлюпки неравномерно пошли тали, и она перекосилась. Редкий случай. Тут и не поймешь, кто или что виновато. Командир этой шлюпки Митрофан. Промучились с подъемом на ветру и в холодрыге минут тридцать. Это уже просто безобразно. Боцман мучился с талями, а Митрофан только наблюдал. Он из матросов, прошел и боцманство. Почему не вмешивался?.. Из крестьян, первое городское поколение, сорок лет, образование среднее – капитаном никогда не будет.
Поинтересовался потом у В. В., как секонд шевелится во льдах?
– Митрофан Митрофанович – хороший грузовой помощник. И штурман тщательный. Но его под прессом надо держать. Легко плохим веяниям поддается. Вот возьмите кенарей. Своей хорошей песни у них нет. Обезьянничают. У меня как-то соседом композитор жил. И кенари через стенку его наслушались и такие фуги начали выдавать, как в Домском соборе. И вот учишь, учишь кенаря благородному пению, потом уйдешь на часок и забудешь форточку открытой. Вернешься, а кенарь воробьев наслушался через форточку и, как Фома Фомич любит говорить, уже только вульгарно чирикает. Так вот, перечить ему – Митрофану, – как и кенарю, не следует силой голоса. Если на кенаря начнешь орать, и он в ответ будет орать. Ты громче – и он громче. Сутки орать будет, и тебя переорет, и всех других птиц. Сплошная мука с этими кенарями…
– Вас понял, – сказал я, – спасибо.
– На здоровье, – сказал В. В., шумно вздохнув.
– Вы на подводных лодках служили когда?
– А чего спрашиваете?
– Курсантом проходил практику. При кислородном голодании на лодке трудно говорить. Прежде чем сказать что-либо, надо набрать полную грудь воздуха и только потом, на выдохе, произнесешь нужную фразу. Иначе этакий неразборчивый, свистящий хрип выходит.
– Нет. У меня другое. Махонький осколочек левое легкое зацепил. С кончик парусной иглы осколочек. Его из меня магнитом уже в мирные времена тащили. Какие еще замечания по тревоге?
– Старпом без шапки. Общая отработанность нормальная. Концы шкентелей не оставили на палубе. Если по ним спускаться, по мусингам, без штормтрапа, то такое усложняет посадку.
– Кому как, – уклончиво подвел итог капитан.
Половину текущего года я провел в плаваниях. Конечно, много раздумывал о грядущих сочинениях, но ПИСАТЬ ничего общего с раздумываниями и придумываниями не имеет. Если раздумывания с писанием имели бы много общего, все люди стали бы писателями. Рука сильно сбита. Кулак не сжимается.