Смятение чувств, стр. 9

Миловидная женщина, немного полнее своей дочери, но с такими же большими голубыми глазами и чувственным ртом, она, застав сию грустную картину, издала горестное восклицание и устремилась вперед.

– Ах, милая, милая! Ну что ты, что ты, любовь моя! Адам, мальчик дорогой! Ах вы, бедные дети! Полно, полно, Джулия! Ну, тише, сокровище мое! Не нужно так плакать, ты совсем разболеешься, и подумай, как больно бедному Адаму! Ах, дорогая, я понятия не имела, что ты вернулась с верховой прогулки! Оверсли, как ты мог? Ты, должно быть, по-настоящему был жесток с ней!

– Если это жестокость – сказать ей, что она не сможет жить в маленьком домике с соломенной крышей, разводя кур и свиней, – я безусловно был жесток, и Адам тоже! – резко возразил лорд Оверсли.

Леди Оверсли, сняв шляпку с Джулии, заключила ее в объятия и нежно вытерла слезь! с ее лица, но внезапно подняла глаза, воскликнув:

– Жить в маленьком домике? О нет, сокровище мое, поступить так было бы в высшей степени опрометчиво! Особенно в крытом соломой, потому что в соломе обязательно водятся крысы, хотя, конечно, нет ничего живописнее такого домика, и я прекрасно понимаю, почему тебя к этому влечет! Но ты обнаружишь, что в таком доме удручающе неуютно; для тебя это никак не подходит, да и для Адама, наверное, тоже, потому что оба вы привыкли к совсем иному образу жизни. А что касается кур, я бы ни за что не стала разводить таких вялых птиц! Ты знаешь, что происходит всякий раз, как только в кухне требуется яиц больше обычного.? Птичница ни за что не может их доставить и всегда говорит: это из-за того, что эти существа высиживают яйца. Да, а потом, они издают такие унылые звуки, которые тебе, любовь моя, с твоей тонкой чувствительностью, покажутся совершенно невыносимыми. А от свиней, – с содроганием закончила ее светлость, – ужасно неприятно пахнет!

Джулия, вырываясь из мягких объятий матери, вскочила на ноги, резко проводя ладонью по глазам. Обращаясь к Адаму, который неподвижно стоял за креслом, вцепившись руками в его спинку, она проговорила сдавленным от рыданий голосом:

– Я смогла бы вытерпеть любые лишения и неудобства! Запомни это! – Она истерически рассмеялась и поспешила к двери. Открывая ее, она, оглянувшись, добавила:

– Мое мужество мне не изменило! Запомни и это тоже!

– Ей-богу, ну надо же сказать такую глупость! – воскликнул мистер Оверсли, когда за его сестрой захлопнулась дверь.

– Замолчи, Чарли, – приказала ему мать. Она подошла к Адаму и с теплотой обняла его:

– Дорогой мальчик, ты сделал именно то, что следовало, именно то, чего мы от тебя ждали! У меня болит сердце за тебя! Но не отчаивайся! Я уверена: ты с этим справишься! Вспомни, что говорил поэт! Я не уверена, какой именно, но весьма вероятно, это Шекспир, потому что так оно обычно бывает, хотя я и не представляю почему!

С этими неясными, но ободряющими словами она ушла, помедлив немного лишь для того, чтобы порекомендовать мистеру Оверсли последовать ее примеру. Обрадованный тем, что может уйти, наконец, от этой душераздирающей сцены, мистер Оверсли попрощался с Адамом. Когда он ушел, Адам сказал:

– Пожалуй, сэр, я тоже пойду.

– Да, через минуту! – сказал лорд Оверсли. – Адам, то, что ты сказал Джулии о Фонтли, . – ты ведь это не всерьез? Дела ведь не настолько плохи?

– Я был вполне серьезен, сэр.

– Боже правый! Но у тебя должно быть десять или двенадцать тысяч акров хорошей земли!

– Да, сэр. Большинство ее заложено, и вся она в настолько запущенном состоянии, что доход от сдачи в аренду сократился до чуть более тысячи фунтов в год. Он мог бы быть в десять раз больше, располагай я средствами… – Адам перевел дух. – Впрочем, средств у меня нет, и я могу только надеяться, что кто-то более состоятельный поймет, во сколько земля фермы, стоящая теперь не более двенадцати шиллингов за акр, может быть оценена, скажем, лет этак через пять. В четыре раз дороже этой суммы! Думаю, мы в Фонтли отстали от жизни на пятьдесят лет.

Едва обращая на него внимание, лорд Оверсли воскликнул:

– Адам, этого не должно быть! Да, да, я знаю! Ты обременен краткосрочными арендаторами, никаких правильных договоров, открытые поля, слишком много посевов льна и плохое осушение, – но эти недостатки можно исправить!

– Не я буду исправлять их, – ответил Адам. – Будь в моем распоряжении пятнадцать-двадцать или хотя бы десять тысяч фунтов, думаю, я очень многое смог бы сделать – в том случае, если был бы свободен от долгов, а это, к несчастью, не так.

Оверсли в сильном потрясении от слов Адама принялся расхаживать взад-вперед по комнате.

– Я не думал, Боже правый, сколько можно было бы иметь… Ну да ладно, Бог с ним! Нужно что-то делать! Продать Фонтли! А что потом? О да, да! Ты избавишься от долгов, обеспечишь своих сестер, но что будет с тобой? Задумывался ли ты об этом, мальчик?

– Наверное, я не останусь в полной нищете, сэр. А если и останусь – ну что же, я буду не первым офицером, живущим на собственное жалованье! Знаете ли, я еще не вышел в отставку. И как только я улажу свои дела…

– Чепуха! – небрежно бросил лорд Оверсли. – Перестань говорить так, будто продать родовое имение для тебя то же самое, что избавиться от лошади, повадки которой пришлись тебе не по нраву! Он нахмурил лоб и возобновил свое хождение. Через какое-то время он бросил через плечо:

– Джулия, знаешь ли, не годится тебе в жены. Сейчас ты так не думаешь, но когда-нибудь ты порадуешься тому, что сегодня произошло. – Не получив на это никакого ответа, он повторил:

– Нужно что-то делать! Я не колеблясь говорю тебе, Адам, ибо считаю это твоим долгом: спаси Фонтли, чего бы тебе это ни стоило.

– Если бы я знал, как это сделать, я бы не посчитался с ценой, – проговорил Адам устало. – К несчастью, не знаю. Не утруждайте себя мыслями о моих делах, сэр. Я справлюсь. А сейчас позвольте попрощаться с вами.

– Подожди! – Лорд Оверсли вдруг оторвался от своих размышлений.

Адам повиновался. Пока его светлость стоял, хмуро разглядывая ковер под ногами, царило молчание. После долгой паузы он поднял наконец глаза и сказал:

– Думаю, я смогу тебе помочь. Но не нужно закусывать удила! Я не предлагаю тебе денежной помощи, мой дорогой мальчик. Видит Бог, я бы предложил, если бы мог, но все, что я в состоянии делать сам, – это удерживаться на плаву. Проклятая война! О, если Бони разобьют до конца года – ты слышал, что Бордо высказался в пользу Бурбонов? По последним слухам, прибывает депутация, чтобы пригласить Луи обратно во Францию. Я знаю из очень достоверных источников, что они дожидаются этого в Хартуэлле. И не знаю, насколько это получится, но, так или иначе, каким бы ни был исход, какого-либо внезапного расцвета в Сити не ожидается. Ну, это все дело будущего, и об этом я собирался тебе сказать. Мне пришло в голову… – Он помедлил и покачал головой. – Нет, лучше я не буду тебе раскрывать все карты: я ни на минуту не поверю, что тебе это понравится, и даже не уверен, что… И все-таки, может быть, стоит пустить пробный шар?! – Он нерешительно посмотрел на Адама. – Ты ведь не прямо сейчас возвращаешься в Фонтли, нет? Где ты остановился?

– В «Фентоне», сэр. Нет, я не вернусь домой еще несколько дней; дел пока по горло, и, хотя Уиммеринг, ей-богу, просто молодец и гораздо более знающий, чем я, без меня дела решить нельзя.

– Хорошо, – сказал лорд Оверсли. – Ну а сейчас мне остается сказать тебе только одно, Адам. Не предпринимай ничего опрометчивого до тех пор, пока я не выясню, что могу сделать для тебя! У меня в голове есть одна идея, но вполне может статься, что из нее ничего не выйдет, так что чем меньше я скажу тебе сейчас, тем лучше!

Глава 3

Когда Адам покинул Маунт-стрит, лорд Оверсли испытывал некоторые угрызения совести, опасаясь, что пробудил в нем надежды, которые, возможно, вскоре придется разбить о землю. Если бы он только знал, что его опасения напрасны: у Адама не появилось никаких надежд. Если, бы в момент тяжелого душевного потрясения он мог бы их оценить, то заключил бы, что это слова доброжелательного оптимиста, не более, потому что не представлял, что лорд Оверсли каким-то образом сумеет вытащить его из затруднительного положения. Ему это было не по силам. Крушение собственных надежд отодвинуло более крупные проблемы, с которыми он столкнулся, на периферию сознания. Нет, они не были забыты, но, пока срывающийся голос его возлюбленной отдаваться эхом у него в ушах и ее прекрасное лицо было ярко в его памяти, любая другая невзгода казалась незначительной.