Мой брат Юрий, стр. 72
Так вот, о корреспондентах.
Они штурмовали Гжатск весь день, поток их не уменьшился — наоборот, увеличился к вечеру. Они приезжали в машинах и поездах, прилетали на вертолетах. Здание горкома весь день гудело, как взбудораженный улей. Едва Николай Григорьевич позволил нам оставить вахту у телефонов, как мы моментально попали в осаду: журналисты, перебивая друг друга, задавали нам — Зое, Борису, мне — бесчисленное множество вопросов. Мы едва успевали отвечать, расписываться в блокнотах, снова отвечать. Вспышки блицев слепили нас то и дело.
Когда я наконец попал домой, обнаружил на столе пустой альбом и пустые конверты из-под фотографий. Ни единой карточки не осталось. Ясно, что такой груз одному Володе Сиротинину унести было не под силу.
Луч света ударил в окно дома. Среди роскошных «Чаек» и ЗИЛов остановился видавший виды горкомовский «газик». А через несколько секунд в дверях своего дома появился отец. Вспышки блицев — их было много — ослепили его...
Отец
Итак, ранним утром, засунув за пояс кожаные рукавицы и топор, отец пошел в Клушино.
Дорога — не ближний свет: четырнадцать верст, да с больной-то ногой, да по распутице. А еще переправа через холодную реку, где после недавнего ледохода мутна, нечиста пока вода. Хорошо, если лодочник на месте.
Шел отец не торопясь, берег силы. Вот и Ашково осталось за спиной, вот и Фомищино миновал. У крайней избы его окликнул знакомый мужичок.
— Куда ковыляешь, Алексей Иванович?
— Да все туда же, в Клушино,— охотно вступил в разговор отец.— Клуб совхозу строим, чтобы, значит, к Первомаю войти в него можно было.
— Не забываешь родной корень-то?
— Как забудешь...
Отец обрадовался случаю поговорить с давним знакомым — примерно одних лет были они с тем колхозником и помнили друг друга сызмальства. Поговорить, по папироске выкурить, отдохнуть заодно.
— Что новенького в районе слышно?
— Да с утра вроде бы ничего не было...
— То-то и я смотрю, идешь ты, мол... А моя баба от соседей возвернулась, говорит, человека в космос послали, по радио, мол, передавали. И по всем приметам выходит, говорит она, что твой сынок, Алексей Иванович.
— Чего только не набрешут,— безразлично ответил отец, не очень-то и прислушиваясь к болтовне приятеля и не все по глухоте своей в ней понимая.
— Вот и я говорю: пустое мелют. А заприметил тебя в окошко — дай, думаю, осведомлюсь. Ты-то уж должон знать.
— Хорош табачок у тебя. Благодарствую. Ну да ладно, пошел я.
Он сделал несколько шагов — приятель крикнул вслед:
— Так не запустили, говоришь?
Отец досадливо отмахнулся.
— И то хорошо,— утешился друг детства.— Пойду бабу свою успокою.
У Затворова предстояло переправиться через речку Алешню. Лодочник оказался на месте.
— Продрог я, ожидаючи тебя, Иваныч,— с намеком обратился он к отцу.— Хоть солнце сверху и греет, а на воде-то оно все равно зябко.
— Не беда, сейчас согреемся.
Так у них сложилось: с отца за перевоз не деньгами лодочник брал, а, по собственному его выражению, «натурой». Достал отец из кармана телогрейки припасенную четвертушку водки, лодочник, в свою очередь, похвастался парой соленых огурцов и краюхой хлеба.
Разлили.
— Ну, за сынка, Алексей Иванович. По единой, чтобы ему, значит, легче леталось.
— Чего мелешь-то? — строго спросил отец.
Лодочник смутился.
— Да ведь как же? Думаю, радость у тебя. Почитай, за минуту, как тебе подойти,— вон и весло еще не обсохло — людей на тот берег переправлял. Говорили, мол, Гагарин Юрий Алексеевич, майор, в космосе летает.
— В космосе летает? Вишь ты...— удивился отец.— Отчаянный, должно быть, парень.
— Да ведь сын твой, Алексей Иваныч.
— Какой еще сын? Выдумал — сын! Майор, говоришь? А мой в старших лейтенантах ходит, и до майора ему еще хлебать-хлебать... И был я у своего недавно — ничего такого... подозрительного... не приметил. Однако все же приятно, если Гагарин. Давай за него, давай-давай, не задерживай.
— На доброе здоровье!
Выпили, закусили, через Алешню переправились.
Вскоре и Клушино на пригорке объявилось.
В избу, где квартировали и столовались плотники и порог которой только-только переступил отец, ввалился взмыленный председатель сельсовета Василий Федорович Бирюков. Не дав отцу опомниться, бросился обнимать.
Отец возмутился:
— Ты чего меня, как девку, лапаешь?
— Я уже в седьмой раз сюда прибегаю! — кричал Бирюков.— Все нет и нет тебя. Федоренко названивает то и дело, требует разыскать. Вертолет с корреспондентами прилетал, трещотка чертова! Всю скотину поразогнал... Пошли скорей!
— Куда идти-то? — Отец очень не любил пустую суету, напрасную спешку.— Куда идти, спрашиваю?
У Бирюкова — кстати, тоже с детских лет приятель отца — глаза стали круглыми:
— Сдурел ты, что ли, на старости лет, Алексей Иванович, или притворяешься дураком? Сын в космос слетал и вернулся, Федоренко грозится голову с меня снять, если тебя не найду, а ты спрашиваешь, куда собираться. В район, конечно!
Тут уже пришла очередь отца изумляться.
— Сы-ын? — протянул он растерянно.— А ты правду говоришь?
— Посмотрите на него, люди добрые!
— Сын? Значит, Юрка. Юрка, значит...
Плотники, обступившие их во время этого малосвязного разговора, наперебой поздравляли своего бригадира. Кто-то намекнул шутя, что, мол, не грешно и пригубить по случаю.
— Не надо,— строго сказал отец.— Не надо. Я и так хуже пьяного. Точно обухом по голове стукнули.
Он вдруг низко, в ноги, поклонился всем:
— Спасибо вам, люди добрые.— Голос у него прервался.
— Да полно тебе, Алексей Иванович.
— Чего ты, отец, право? — заговорили плотники.
— Уйдите, ребятки, уйдите на момент,— выпроваживал мастеровых из избы Василий Федорович.
До Затворова отец добирался верхом на лошади, там, по бездорожью, ехал на тракторе «Беларусь», а у деревни Ашково встретил его высланный Федоренко горкомовский «газик».
Когда «газик» остановился на Ленинградской, у дома, здесь было полно машин и еще больше народу. Земляки, завидев отца, закричали:
— Ура Алексею Ивановичу!
— Ура отцу космонавта!
Но Федоренко, не давая ему опомниться, подхватил его под руку и потащил «на растерзание» корреспондентам.
Правительственная телеграмма
Он застыл на пороге, ослепленный вспышками фотокамер, растерявшийся, беспомощный. А когда фотокорреспонденты исстреляли весь запас пленки, к отцу бросились другие, из журналистского корпуса — с блокнотами и автоматическими карандашами в руках, с портативными магнитофонами.
На все вопросы отец, совершенно сбитый с толку, непривычный к такому скоплению народа, твердил одно и то же:
— Спасибо, спасибо вам. Я всех детей в уважении к работе старался воспитать.
— Да ты успокойся, Алексей Иванович, успокойся. Слетал Юра хорошо, приземлился тоже хорошо.
Федоренко обнял отца, отвел в сторону, что-то сказал журналистам, и те на несколько минут оставили их в покое. Отец воспользовался этим временем, чтобы снять с себя телогрейку и сменить рабочую рубаху на синюю, сатиновую.
— А где мать? — спросил он у меня.
— Утром в Москву проводил.
— Эх, досада какая... Не сидится ей на месте-то... Она бы с ними поговорила, с этими, из газеты которые... А я что скажу? Не умею я, как нужно-то...
В это время, около одиннадцати вечера, принесли срочную правительственную телеграмму: родителям и родственникам космонавта приготовиться к выезду в Москву, машины уже в пути.
Машины подошли точно в полночь, но, как ни настаивали прибывшие на них товарищи, как ни уговаривали журналистов разойтись, корреспонденты покинули дом только в третьем часу ночи.
Гора свалилась с плеч. Измотанные вконец, чертовски усталые, охрипшие, мы — впервые со вчерашнего утра — присели за стол, чтобы что-то перекусить.