Мой брат Юрий, стр. 64

«Запрещенный метод»…

Давненько вынашиваю я мечту побывать в Оренбурге, заглянуть в авиационное училище, встретиться с преподавателями, близко знавшими Юру, подробно расспросить их о брате — о том, каким он был, как сложились его курсантские годы.

Впрочем, некоторыми свидетельствами на сей счет я и сейчас располагаю. И они, эти свидетельства, заставляют порой не без удивления подумать о том, со сколь многими людьми встречался Юра в своей жизни, и, начиная повествовать о нем, они, эти люди, множество памятных черточек и штрихов прибавляют к портрету брата.

Так, сверстник Юры Иван Васильевич Лысцов, ныне известный поэт, автор интересных стихотворных сборников, во времена, о которых идет сейчас речь, служил рядовым в батальоне аэродромного обслуживания при училище. Он рассказывает, что во время учебных полетов в самолете курсант Юрий Гагарин, случалось, восторженно декламировал строфы из «Летающего пролетария» Владимира Маяковского:

За эти вольности, идущие вразрез с предписаниями инструкций, Юре, разумеется, попадало.

Он же, Лысцов, поведал и о том, что при училище существовало литературное объединение, в котором участвовали курсанты и солдаты — начинающие творцы стихов и рассказов. Так вот, Юра частенько приходил на занятия литобъединения, с интересом наблюдал за тем, какие закипают страсти вокруг того или иного произведения, вынесенного на суд товарищей. Правда, сам он в этих шумных спорах участия никогда не принимал — просто сидел и слушал.

Думаю, что — при Юрином-то всегдашнем увлечении литературой!— рассказы Лысцова выглядят вполне правдоподобно, что именно так оно и было на самом деле. Попутно замечу, что сам поэт написал об Юре очень искренние стихи.

Другой хорошо знавший брата человек, преподававший в училище подполковник А. Резников вспоминает о том, как однажды Юра попал в довольно-таки курьезную ситуацию. Открыв дверь в классную комнату, подполковник увидел табачный дым. Курсант Гагарин стоял среди плотно обступивших его товарищей с зажженной папиросой в одной руке и моделью двигателя в другой.

Курить в классе не полагалось, и Резников, естественно, потребовал объяснить, что тут происходит. Курсанты смутились, и только Юра не растерялся, шагнул вперед.

«— Разрешите доложить, товарищ подполковник! Я изучаю топливный насос двигателя...»

— Я спрашиваю вас не об этом.

Тон у Гагарина был явно обиженным:

— Так ведь здесь полно каналов насверлено, они идут во все стороны, а куда и как — понять трудно. Приходится запрещенными методами действовать, чтобы яснее было. В одно отверстие дунешь и сразу видишь, откуда дым выходит...

Я почувствовал себя в трудном положении,— признается А. Резников.— Довод был довольно обоснованным; с другой стороны, формально прав был я. Курсанты ждали с любопытством, чем кончится весь этот неожиданный диалог.

— Ну вот что, курсант Гагарин! Если уж вы изобрели новый способ изучения предмета, то в следующий раз отправляйтесь в курилку вместе с топливным насосом.

— Слушаюсь, товарищ подполковник!— улыбнулся Гагарин...»

Тут я должен заметить, что Юра — единственный из мужчин в нашей семье — курением не увлекался, да и нам — отцу, братьям — не упускал случая напомнить о том, какая это пагубная страсть — привычка к табачному зелью. И если он все-таки взял в руки зажженную папиросу и затягивался дымком из нее — значит, это и в самом деле нужно было для опыта. Иными словами, в этой истории, о которой не без юмора вспоминает преподаватель, брат стал жертвой собственной предприимчивости, изобретательства.

У него же, Арона Израилевича Резникова, сохранился в памяти и такой эпизод, как однажды наказал он Юру тройкой за недостаточно твердое знание реактивных двигателей. Юра заметно расстроился: эта оценка — кстати, единственная тройка за все время его пребывания в училище — лишала курсантов права на учебные полеты.

Иной бы — находились такие!— принялся канючить, выманивать у преподавателя завышенную оценку, ссылаться на различные обстоятельства... Юра поступил так, как диктовал ему характер: сел за книги, в течение пяти суток, не выходя из училища, выучивал и осмысливал теорию реактивных двигателей. И на шестой день, при пересдаче экзамена, у того же Резникова получил «отлично».

Этот эпизод, точнее, первоначальная неудача на экзамене так глубоко запала в душу брата, что он и сам не преминул упомянуть о ней в книге «Дорога в космос».

Идут годы, но не тускнеют в памяти людей, знавших Юру, картины длительного знакомства или даже кратковременных встреч с ним. Пусть подчас и не очень значителен характер этих воспоминаний, но как же дороги все они сегодня!..

Откровение

На октябрьские дни почтальон принес открытку. Юра поздравлял нас с праздником, желал хорошенько отметить его, справлялся о здоровье отца и матери. Мама сетовала:

— Уж больно строги у них, видать, командиры. Неужто денька на три нельзя отпустить домой? Второй год не видим парня.

— Служба,— односложно отвечал отец и, не успокоясь этим, делал экскурс в историю:— У Петра Великого солдат двадцать пять лет служил. Четверть века, да... И без отпусков.

Юра же, ко всеобщей радости, приготовил сюрприз. Еще цвели праздничными флагами крыши зданий, еще бился на ветру протянутый через улицу плакат: «Да здравствует 39-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!», еще не поблекли в памяти картины многолюдной демонстрации, прошедшей по городским улицам, когда Юра нагрянул в Гжатск.

Отец позвонил мне на работу:

— Приехал!

Столкнулся я с братом на нашей, на Ленинградской улице. Невысокий, ладный курсант в шинели с погонами сержанта упруго шагал мне навстречу. Завидев меня, поднял руку к козырьку и так широко, так знакомо улыбнулся, что... Словом, какие уж тут могут быть сомнения.

Обнялись.

— Ты куда?

— В школу,— ответил он.— Соскучился по детству. Хочу по классам попутешествовать, за партой посидеть. Столы-то наши убрали теперь, говорят, парты поставили... Идем вместе, а?

Я отказался.

— Ты давай побыстрей. А я пока в магазин забегу.

Сохранилась фотография: Юра — курсант Оренбургского авиационного. Сержантские погоны, короткая прическа, его белозубая улыбка.

Таким он и приехал домой, но был не таким. И похож он на этой фотографии на себя, и не похож.

Мама жаловалась моей жене:

— Ума не приложу, что с Юрушкой приключилось. Грустный какой-то стал, задумчивый. Не случилось ли что на службе у него, неприятность какая? Или захворал? И дом ему не мил, и мы чужие будто бы.

Юра и вправду ушел в себя, замкнулся, и порой даже я смотрел на него как на человека почти незнакомого. И задавался вопросом: куда это вдруг исчез весь напор энергии, которая била в нем через край, где он, тот прежний наш Юрка, что своим неугомонным, заводным характером мог все ставить с ног на голову?

— Юра;— подступаюсь к нему,— послушай, что у нас на работе приключилось...

Он кивает: слушаю, мол, давай рассказывай. А приглядишься к нему — все мимо ушей пропустил.

Даже встречи с товарищами по школе, с друзьями детства не взбудоражили его, не принесли ему особой радости.

Вечерами, говорила мама, он подолгу сидел за столом, писал что-то. Оказалось, письма. Но кому были адресованы эти длинные письма, мама не знала.

А однажды он принялся укладывать чемодан.

Мама встревожилась:

— Никак собираешься уже?

— Пора.

— Откуда же пора, когда не кончился отпуск-то твой, и половины еще не прошло.