Мой брат Юрий, стр. 14

Мама всплеснула руками:

— Ой, горе горькое! То-то, смотрю, не в тебя девочка: ты белявая, а она темненькая. Подумать только, мы еще и не ведали, что война началась, а сколько крови уже пролилось... Знаешь что, молодка, оставайся-ка ты в нашем селе, хотя бы и в нашем доме поживешь.

Женщина заколебалась было, потом несогласно покачала головой:

— Нет-нет, что вы. И сюда немцы придут.

— Неужто придут?

— Придут. У меня в Тамбове родители — будем туда добираться.

— Идти-то как далеко...

Прибежал с улицы Юра, пожаловался с порога: новые товарищи не хотят играть в войну.

— Не надо в войну, мальчик. Придумайте что-нибудь другое.

Голос у женщины был очень печален, а мама внезапно рассердилась:

— Я тебе задам войну! Тоже мне вояка!

Юра посмотрел на нее ничего не понимающими глазами: редко такое случалось, чтобы мама сердилась, выскочил в сени, крикнул оттуда:

— Ладно, мы в прятки будем!

Ночью, когда наши нежданные гости крепко спали, мама с Зоей кроили и шили платьице для девочки: на ней, как выяснилось, кроме мальчишеской рубашки, ничего не было.

Утром женщина прощалась с нами: мамы уже не было — ушла на ферму.

Может, когда и придется встретиться,— сказала она.

Мы — Зоя, Юра с Бориской и я — проводили их на дорогу и долго стояли на крыльце, смотрели им вслед. Женщина несколько раз оглянулась, и мальчишки оглядывались вместе с ней, и тогда мы поднимали руки, махали им, и они махали нам в ответ.

Юра вдруг сорвался с места, нырнул в избу, а вскоре вернулся, держа в руках каравай и кусок сала.

— Мы же им с собой ничего не дали! — крикнул он.— Я их догоню.

Пыль столбом поднялась за ним по дороге...

— Валя, спросил он меня вечером, припомнив, видимо, наш недавний и — увы! — очень давний уже разговор: ведь он еще до войны состоялся, разговор тот, в ином времени, в другом измерении.— Валя, разве ж такая война бывает? Ты же говорил, что солдаты стреляют друг в друга. Из пушек, из винтовок.

— Наверно, бывает и такая, Юра.

Брат был на девять лет моложе меня. Но что мог ответить ему я, человек, по деревенским понятиям, да и в его глазах тоже, достаточно взрослый уже? Я еще и сам-то не очень хорошо понимал, какая она бывает, настоящая война. Финская кампания нашу семью, да и село наше почти не задела — прошла  стороной, как дальняя и неяркая гроза.

Разговор с женщиной-беженкой растревожил. Если раньше мне, да и не только мне, думалось и верилось, что немцев вот-вот остановят, повернут вспять, погонят с нашей земли, то теперь в душу закралось сомнение. И страх. А ну как они и до нашего села доберутся?! А ну как и нам придется топтать дальнюю и незнакомую дорогу?!

С Юрой — и это сразу бросилось в глаза — тоже резкая произошла перемена. Обычного веселья — и резвости в нем почти не осталось — он реже улыбался, стал молчалив и задумчив, целыми днями не отходил от крыльца и от колодца. Он выносил на улицу и раздавал беженцам все, что находил в избе, в погребе, на огороде: хлеб, вареную картошку, сахар, молоко, огурцы.

Когда же видел в толпе беженцев очень усталых, изголодавшихся ребятишек, зазывал домой.

— Взрослеет Юрка,— говорила мама и радовалась, глядя на него, что сердцем не черствый растет парень.

Сколько их, беженцев, вошло в те дни в двери наших домов!..

Гурты на дороге

Август запомнился суматошным, бестолковым.

Недели две вместе с другими ребятами из села — с теми, кому, как и мне, не подошло время призыва в армию,— работал я на строительстве оборонительных сооружений. Лопата и лом были нашим инструментом. Гудела от усталости спина, мозоли твердели на руках... Но вширь и вглубь росли противотанковые рвы.

Натиск фашистских войск все нарастал. Ходили слухи, что немцы взяли Минск и со дня на день войдут в Смоленск. Надобность в земляных работах отпала, и нас распустили по домам.

В селе дел хватало. В первые же дни войны ушли все, кто по возрасту и состоянию здоровья нужен был фронту. Призвали председателя колхоза Кулешова, трактористов наших, комбайнеров и шоферов призвали, да и технику из МТС — машины и тракторы — забрал фронт. Забота о хозяйстве свалилась на плечи женщин, немощных стариков и инвалидов. На нас, пятнадцати-шестнадцатилетних, смотрели теперь как на полноценную силу.

Как нарочно, богатый созрел урожай: тучный колос клонил стебли к земле, хлеб перестаивал на корню. И все мы: и стар и млад — вышли на уборку. Косили хлеба вручную, молотили по-дедовски — цепами...

А дорога мимо нашего дома все не знала покоя. По-прежнему шли в глубь страны беженцы, теперь уже не из приграничных областей — из районов, более близких к нам.

А вскоре появились на этой дороге и красноармейцы из наших отступающих частей.

Как-то вечером заглянул к нам дядя Павел.

— Тимофеевна, дальше жить как предполагаешь?

— А что? О чем ты? — встревожено, вопросом на вопрос ответила мама.

— Видишь ли, какое дело: скот со всех колхозов собираем — эвакуация. В Мордовию, слышно, погоним. Меня за старшего посылают.

— Уходишь, значит?

— Сверху приказ дали. Я вот и зашел потому: подумать надо, покумекать. Раз скотину отгоняем — придет, видать, немчура и сюда. Наверху-то там виднее: стада перегонять — труда и денег стоит. Попусту подымать не стали бы. Стратегия... Вот и хочу спросить: ты-то с ребятами как?

Мы сидели притихшие, внимательно прислушивались к разговору. Дядя Павел — очень это было заметно — за последнее время осунулся, побледнел, голос его звучал надтреснуто, глухо, и ничего, ровным счетом ничего не осталось в нем от того мечтателя, который способен был глубокой ночью поднять ребят с сеновала и вести за собой на мель­ницу. Вести за тем, чтобы вместе с нами, ребятами, любоваться далекими звездными мирами и верить, что на нездешних планетах существует жизнь, похожая на нашу, земную... Еще не война в буквальном смысле этого слова — только громовое эхо ее докатилось до нашего села, а люди преображались на глазах: не было прежнего благодушия, прежней неторопливости, лености даже — нервы каждого были как натянутая до предела струна.

— Валя,— шепотом спросил Юра,— а что это такое: э-ва-ку-а-ция?

Я ответил тоже шепотом:

— Это чтобы немцам ничего не досталось. Скот уведут далеко-далеко.

— А когда его уведут?

— Скоро. Завтра, должно.

— Тогда я пошел.

— Куда?

— С Белугой попрощаюсь и с поросятками.

— Брось, Юрка, нужно им твое прощание...— попробовал было я остановить брата, но он уже тихо выскользнул за дверь.

— Так как же ты надумала, Анна? Собираешься в дорогу, нет? Я ведь могу и гуртовщицей тебя устроить, очень просто даже,— услышал я голос дяди Павла.

Мама беспомощно развела руками:

— Куда ж я пойду, Павел Иванович? Отец-то наш в больнице лежит. Была я вчера у него: очень плох, туго на поправку идет. Разве ж дело — оставить его одного? Да и надеюсь все: бог не без милости, может, и не дойдут сюда супостаты.

— Что ж, дело хозяйское.

Павел Иванович потоптался на пороге, кашлянул смущенно:

— Вы уж тут, коли остаетесь,— все равно ведь вам,— вы уж тут за домом моим приглядите. По родству и по соседству... А попрощаться я завтра забегу.

Он открыл дверь — вечерней прохладцей повеяло из сеней, оглянулся на пороге:

— Пошел я.

Кто-то с разбегу ударил его в живот.

— Юра, ты что?

В дверях стоял Юра, и смотреть на него было страшно: глаза мокрые, побелел весь, губы трясутся, кулаки сжаты.

— Что с тобой, сынок? Кто тебя обидел? — бросилась к нему мама.

— Т-там, т-там,— от волнения он начал заикаться, слова застревали у него в горле,— т-там Белугу... убивают... И п-поросят...

— А-а, чушь,— махнул рукой дядя Павел и вышел в сени.

Кто убивает? — вскинулась мама и, как была, простоволосая, в домашнем платье, бросилась к выходу. Мы с Юрой конечно же побежали за ней.