Повести, стр. 7

— Ох, мать, — вздохнул Пётр, — надоел мне твой боярин! Не человек, а пузырь с бородой. Да пускай едет обратно в Москву.

— Нельзя, Петруша, — твёрдо сказала царица, — он человек нужный, он наш человек. Сестрица-то твоя, Софья, в Москве сидит не без дела: она всё против нас злые козни строит. Не знаешь ты разве? Уж и на тебя наговоры были, чтоб тебя извести ядом или ножом, чтоб ей самой царством править. А боярин Троекуров человек важный, у него под рукой всё стрелецкое войско. Стало быть, ежели он своё войско к нам пошлёт, быть нам целыми. А ежели он на ихнюю сторону перекинется, кто нас защитит?

— Кто? — ретиво сказал Пётр. — Мои солдаты — вот кто!

— Ребята-то?

— Для кого ребята, а для меня настоящее войско. Чай, не хуже стрельцов будут. Да и стрельцы-то не все на Софьиной стороне. Есть такие, что и за нас стоят. Не бойся, мать, я тебя в обиду не дам. Вот нынче флот нужен…

— Какой такой флот?

— Какой флот бывает — корабли…

— Господь с тобой, Пётр! Зачем тебе корабли?

— Зачем корабли? Чтоб воевать!

— С кем воевать, Пётр?

— С врагами державы нашей, матушка. Коли Софьины люди против меня поход замыслят, я им пушки под самые окна подведу.

— Ох, Петрушка, это забава твоя!

— Нет, мать, увидишь, что не забава. Отпусти меня пожить в Переяславле!

— В каком Переяславле?

— Что на Плещеевом озере, верстах в сотне отсюда.

Наталья Кирилловна всплеснула руками:

— Куда я тебя в такую дальнюю дорогу отпущу? Ведь тебя изведут враги!

— Ничего, мать, я уж не мал, справлюсь. Я хочу строить корабли. Я плавать хочу.

— Сохрани господи, утонешь! И что тебе в голову приходит! Полно, перестань. Это всё твои голландцы наводят тебя на такие страсти! Не доживёшь ты с ними до добра.

Пётр нахмурился.

— Не знаю, мать, кто меня ославил, что я голландский ученик? — проговорил он сердито. — Точно деды мои по морям не ходили?

Дядя Лев Кириллович покачал головой:

— Не вижу толку в лодочке этой…

— Лодочка — начало, — сказал Пётр. — Дайте срок — не такое увидите. А ты, мать, не горюй…

Пётр обнял мать. Роста он был высокого, и Наталья Кирилловна приходилась ему головой по плечо, хотя и сама она была не маленькая.

— Пусти, задавишь! — с трудом проговорила она, смеясь. — Прямо как медведь навалился. Ну, куда я тебя пущу, дитятко? Ты ещё мальчишка совсем…

— Нет, матушка, я умру с тоски, коли не пустишь.

Наталья Кирилловна вздохнула:

— Подожди хоть именин своих… Да отстань ты от меня, Петрушка, не целуй! Всё равно до именин не пущу никак!

— А после?

— А после так и быть, поезжай.

Пётр стал целовать мать и едва не задушил её.

— И Тиммермана возьму, — говорил он, — и Голицына Борю возьму, и старика Брандта. Из потешных — Якимку Воронина, да Лёшку Бакеева, да Федьку Троекурова… да плотников, да мостильщиков… Созову мастеров корабельных со всей Руси! Построим корабли настоящие. Вот-то будет флот!

3. ДЕЛА ОЗЁРНЫЕ

Дорога от Троице-Сергиева монастыря к Переяславлю на протяжении шестидесяти трёх вёрст пролегает по холмам, по долинам, между зелёными рощами и широкими полями. Не доезжая вёрст пяти до озера, от каменного креста, который стоит на вершине горы, открывается сам город Переяславль-Залесский. Купола старинного собора и нескольких монастырей собрались на берегу озера. Налево тихо движутся широкие воды, сверкает серебряной нитью горизонт, носятся над простором стаи белых чаек с розовыми клювами и лапками, ветер шумит в рощах и доносит далёкий колокольный перезвон.

Здесь, возле мыса Гремяч, в июле 1688 года застучали первые топоры. Строились новые корабли — фрегат и две яхты.

По ночам на мысу горели костры. Лёшка Бакеев варил в котелке уху из знаменитой жирной переяславской селёдки. Отблеск костра падал на загорелое лицо Фёдора Троекурова. Фёдор был грустен. Нынче днём Пётр подозвал его и сказал, что боярин Троекуров приехал в Троице-Сергиеву лавру и бил челом самому Петру, чтоб Фёдора отпустили, а то он, боярин, откажется от сына.

— Не могу я больше тебя укрывать, Фёдор, — сказал Пётр. — Рассуди сам: боярина обижать нельзя. Ежели я тебя укрою, то он в Москву бросится, к моей сестрице в ноги. Скажет, что мы тебя украли. Поезжай с отцом — авось простит. Послезавтра приедет он за тобой. Он нынче в монастыре гостит.

Фёдор повесил голову. За последнее время, живя под открытым небом, он огрубел и возмужал. Жизнь на воздухе, возле воды и зелени, ловля рыбы в озере, работа с топором и пилой — всё это ему нравилось.

Сам Пётр трудился неустанно.

Он ходил по берегу с топором, без кафтана, с засученными рукавами; ночевал у костров, давал приказы насчёт заготовок леса, досок, гвоздей и скобок, верёвок и парусины. За ним следом ходил черноволосый, быстроглазый, подвижной Яким Воронин с записной книгой в руках, а за Ворониным ходил мальчик с чернильницей и пером. Старик Брандт словно помолодел. Его густой голос целый день раздавался на берегу, возле речки Трубеж, где росли навесы и помосты для постройки будущих кораблей. На нём был фартук, в руках он держал деревянный аршин. Голова была непокрыта, глаза светились из-под седых бровей.

Рядом с Брандтом постоянно можно было увидеть его ровесника Алексея Буршина, рослого человека со свежим, весёлым лицом и окладистой, седоватой бородой. Это был умелый корабельный мастер, родом из-под Новгорода. Он тоже был в фартуке и в холщовой рубахе, открывавшей могучую волосатую грудь. В отличие от Брандта, который временами присаживался отдохнуть, Буршин весь день проводил на ногах. Не было среди строителей другого такого знатока, как Буршин: он и чертежи сам рисовал, и рули вытёсывал, и мачты ставил, и парусное дело знал.

— Трудно описать вам, государь, какая удача для вас этот Буршин, — говорил Петру Брандт. — Ведь у него все родичи строили корабли не хуже наших. Вся ихняя порода, можно сказать, пропиталась морской солью… Люблю, мейнгер Питер, корабельных людей!

— И я люблю, — улыбаясь, отвечал Пётр.

Фёдор, вздыхая, глазел на всё это оживление. Ему не хотелось ехать в Москву, в душный дом отца, с маленькими оконцами и низкими потолками.

— Авось боярин простит да отпустит, — сказал ему Лёшка Бакеев. — Ты поплачь хорошенько.

— Куда мне плакать, я капитан, — угрюмо ответил Фёдор.

Лёшка отошёл от костра. Ему хотелось посмотреть при свете луны на старинные могилы, где, по словам рыбаков, были схоронены давно умершие люди из племени «весь». Говорили, что здесь находят клады — лодки, а в лодках железные украшения и копья.

Кусты шумели под ветром на берегу озера. При свете луны тихо двигалась серебряная гладь. Чёрным выступом торчал на ней ботик, недавно привезённый с Яузы.

Луна светила на горбатые холмики над берегом. Это и были старинные могилы. Здесь когда-то жили рыбаки, которые били рыбу копьями. От этих охотников давным-давно уже и следа не осталось.

Ветер шумел в камышах. И вдруг Лёшке почудилось, что он слышит тихие знакомые голоса:

— Чай, гореть не будет, а, Матюха?

— Как не будет! Соломы полно, ветер раздует, а там шалишь…

— Боязно, Матюха: Пётр-то здесь!

— Пораньше бы надо думать, а теперь не убежишь. Ты сторожи, а я подожгу.

— А зачем его поджигать?

— Пускай горит, нечистая сила! Ладья-то больно чудная… Наверно, в ней леший сидит…

— А нам-то что? Чай, не наша ладья… Пущай сидит.

Матюха, видно в сердцах, сплюнул:

— Эх, связался я с дурнем! Как подожжём чёртову лодку, народ-то перепугается, а мы боярского сына под шумок и утащим. По сту раз тебе, что ли, говорить?

— Чёрное дело, Матюха, боязно… Да и зачем нам боярский сын?

— За него боярин Троекуров золотом заплатит. А в Москве нам спасибо скажут. Не знаешь разве? Мы с тобой в золоте и серебре будем ходить. Не любят в Москве Петровых затей… Да что мне с тобой тут лясы точить, ступай!..