Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет, стр. 73

– Девятнадцатый век мне нравился, хотя в нем было много глупости и лицемерия, – донесся до нее ровный голос Хота.

– А двадцатый? – спросил доктор.

– Не помню. Я жил в нем слишком давно, пять тысяч лет назад.

Черный мальчик и альбинос убрали со стола тарелки.

– Можете сесть, Софи, – сказал Хот, – вы устали. Надеюсь, от кофе не откажетесь?

– Спасибо, – Соня опустилась на диван.

Штурман Антонио поклонился и вышел. Чан вкатил столик с тремя чашками и кофейником. Доктор, без всякого разрешения, спокойно опустился на диван рядом с Соней. Хот пододвинул свой стул и сел напротив.

– Ну вот, как видите, не такие мы страшные, – произнес он с доброй усталой улыбкой.

– Мы вовсе не кровожадные злодеи, – добавил доктор и опять погладил Соню по руке, – мы маленькая дружная семья, мы никому не желаем зла.

Пальцы доктора мягко скользнули по коже, опять легли на запястье. Соня отдернула руку. Доктор вопросительно взглянул на хозяина, тот согласно моргнул, позволил на этот раз не считать ее пульс, чтобы она не отвлекалась, слушая его, господина Хота, интереснейшие речи.

– У нас один враг – смерть, враг самый сильный и самый могущественный. Чтобы бороться с ним, нам необходимы огромные силы и средства. Назарей пытался примирить человека со смертью, доказать, будто ее нет.

– Кто, простите? – переспросила Соня.

– Небезызвестный вам сын плотника по имени Иисус, – снисходительно пояснил Хот.

– Есть древняя хитрость, – склонившись к уху Сони, тихо произнес доктор Макс по-английски, – ее используют не только люди, но и животные. Притворись, что тебя нет, и противник расслабится.

– Две тысячи лет профаническое большинство пребывает в привычном забытьи, – продолжал вещать Хот, сделав быстрый рубящий жест, чтобы доктор не перебивал его. – Учение Назарея как наркотик. Но избранные, элита, маленькая дружная семья продолжает бодрствовать. Мы обязаны сохранять бдительность. У нас большой опыт, крепкая закалка. У нас за плечами не две, а почти шесть тысяч лет. – Хот закурил тонкую ароматную сигару и сквозь дым посмотрел на Соню. – Я знаю, вы, Софи, сейчас думаете о том, что я никак не мог жить в девятнадцатом веке. Вам кажется, будто я сказал неправду. Но что такое правда? Разве она не иллюзорна? Любая правда умирает в мифе. Вся история человечества строится на мифах, да и сам человек разве не из них создан? Правда исчезает, остаются иллюзии, только их можно считать надежными и постоянными ориентирами в бесконечном хаосе вселенной. – Он замолчал и взглянул на Макса.

– Ваш гениальный прапрадед был не первым и не последним, кто вступил в единоборство со смертью, – произнес доктор, – из всего многообразия средств известно несколько, которые действительно работают.

– Но известны они только нам, – сказал Хот.

– Разумеется, все они далеки от совершенства. – Доктор отхлебнул кофе и взял сигарету из резной деревянной шкатулки. – Ни одно не может стать окончательным, ибо тогда прекратился бы поиск, остановилось движение мысли, а, как известно, статика и есть смерть.

Они говорили по очереди, их голоса стали сливаться в назойливый гул. У Сони кружилась голова, ее слегка тошнило и хотелось плакать от бессилия, от одиночества.

«Мамочка, когда ты узнаешь, не верь. Ни за что не верь, будто меня нет на свете. Я жива. Дед, держись, я вернусь, я выберусь на волю из этого странного призрачного мира, в котором мертвецы пытаются бороться со смертью». – Она мысленно обращалась к маме, к деду, ко всем, кого любила и кто любил ее.

– Цисты у нас, разумеется, есть. Но наши специалисты ничего не могут сделать с ними. Они слушались только вашего прапрадеда, – звучал рядом ровный, глухой голос господина Хота, – профессор Свешников не случайно все завещал вам. Вы должны продолжить исследования и довести дело до конца. Спешить не надо. Времени довольно. Все необходимое будет в вашем распоряжении. Оборудование, подопытные животные и люди в любом количестве. Вы введете препарат сначала себе, потом мне, когда сочтете это возможным. Но, надеюсь, вы понимаете, Софи, что у вас не останется права на ошибку.

– Вы убьете меня, господин Хот?

– Нет, зачем? – Он улыбнулся и тронул ее пальцы. – Разве мы звери, злодеи? Ошибка будет означать, что вы не выдержали испытания и не сумели войти в круг посвященных. Кто пытался, но не сумел, у того нет пути назад. Он уже не может вернуться в профанический мир, вести жизнь добропорядочного тихого обывателя. Он превращается в кохоба.

Глава двадцатая

Москва, 1918

Конечно, следовало заранее предупредить Михаила Владимировича об инсценировке, сказать, что нет никаких пуль, только перелом плечевой кости. Но несколькими словами не объяснишь, а времени совсем не оставалось.

«Я сделал, что мог. Дальше – его выбор, – думал Федор. – Он справится, он все поймет и не станет задавать лишних опасных вопросов».

Федор не знал, хорошо или плохо, что вождь беседует с Михаилом Владимировичем один на один. Впрочем, какая разница? Вождь сразу выставил Федора вон, велел быть рядом с Крупской. Она правда в последние дни выглядела скверно.

В маленькой столовой пил чай Бонч-Бруевич. Федор закрыл окна, но запах все равно проникал в комнату.

– Неужели нельзя было сделать все как-то, мгм, интеллигентней? – пробормотал Бонч, расколол в кулаке сушку и бросил на блюдечко. – А что, Федор, как вы считаете, опыты профессора Свешникова по омоложению имеют реальную перспективу? Или это очередные мифы? Вы ведь работали вместе с профессором несколько лет.

– О перспективе пока рано судить. Михаил Владимирович отличный хирург и диагност. Он изучает мозг, железы, органы кроветворения, – Федор говорил и тревожно поглядывал на Крупскую.

После покушения она пребывала в тяжелой депрессии, почти ничего не ела, бродила по квартире, мрачная, непричесанная, часто принималась рыдать. Агапкин пытался понять, известно ли ей и Марии Ильиничне, что покушение было всего лишь инсценировкой, поспешной и грубой. Единственная травма, которую получил вождь, – перелом плечевой кости.

Сказать правду этим двум женщинам мог только сам вождь. Никто другой бы не решился. Случайную оговорку Свердлова «у нас с Ильичем все сговорено» Крупская, конечно, не пропустила мимо ушей, запомнила. Но задала ли она после этого прямой вопрос вождю и что он мог ей ответить, Федор не знал.

Внешне все выглядело совершенно естественно. Ильич лежал или сидел в кресле, бледный, слабый, левая рука загипсована, шея перевязана. Приходили врачи, все те же – Семашко, Обух, Минц, Розанов. Больной раздражался, разговаривал с ними сухо и язвительно, иногда позволял осмотреть себя. Осмотры эти были простой формальностью. Газеты печатали подробные бюллетени о состоянии здоровья вождя, врачи ставили под ними свои подписи. «Температура 36,9. Общее состояние и самочувствие хорошее. Непосредственная опасность миновала. Осложнений пока нет»; «Чувствует себя бодрее, глотание совершенно свободно и безболезненно»; «Спит спокойно. Пульс 104. Температура 36,7».

Утром первого сентября привезли рентгеновский аппарат, в разобранном виде, в ящиках, с трудом втащили на третий этаж, потом долго собирали в кабинете. Вместе с аппаратом явился Яков Юровский. По первой своей профессии палач был фотографом. Он забрал пленки, проявлял их сам.

Пуля в шее поместилась точно на месте липомы. Но другая пуля обозначилась несоразмерно высоко над плечевым суставом, над мягкими тканями, а не внутри. Федор сразу заметил это, однако ничего не сказал. Разве можно обращать внимание на мелочи, когда происходит чудо, творится великий миф? Гений мировой революции, апостол вселенского коммунизма, пролил свою бесценную кровь во имя счастья всех трудящихся и воскрес чудесным образом.

– Федор, может быть, вы объясните мне, откуда этот ужасный запах? – спросила Крупская.

– Видите ли, Надежда Константиновна, дело в том, что, – промямлил Агапкин, глотнул остывшего чаю, разгрыз сушку, – а вы как себя чувствуете?